Река моих сожалений - Медина Мирай

И его святость из-за отказа от опасных блаженств лишь подлила масла в огонь моего недоверия к нему. Раздражение и злость затуманивали мне глаза, но я держался, успокаивая себя мыслью: «Ты слишком идеален, но я это исправлю».

– Знаешь, – я придвинулся к нему и шепнул на ухо, – если ты не слабак, то придешь сегодня ночью, в два часа, ко мне домой и затянешься хотя бы разок.

Хотя бы разок… я помню свой первый «разок» в четырнадцать лет, но еще лучше запомнил слова, которые говорил себе: «Я только попробую. Один разок, и все».

Но после первой же пробы я захотел еще.

Сначала ты сам составляешь расписание употребления наркотиков, а потом уже они управляют тобой. Они кричат: «Сейчас! Прими нас прямо сейчас!» – и ты следуешь их приказам, становясь рабом секундного покоя, за которым идет горькое осознание очередной неисправимой ошибки.

Когда ты богат, тебе кажется, что, если достигнешь черты, легко сможешь вернуться назад. Это ошибочное утверждение затупляет твой мозг и стирает ограничения. Ты думаешь, что можешь не держать себя в рамках и забываться столько, сколько захочется. Главное – не переборщить с дозой.

Смертельная черта в порыве очередной теплой волны после затяжки кажется смехотворной и нереальной, выдуманным вредными людьми бессмысленным препятствием. И лишь увидев в газете новость о смерти знакомого от наркотиков, начинаешь понимать: ты смертен и твой организм не вечен.

Слава и известность не означают, что ты неуязвим и этот белый яд не унесет твою жизнь. Ты затягиваешься и думаешь: трагедия может произойти с кем угодно, но только не со мной. Ты осознаешь лживость этих мыслей, но откидываешь любые сомнения, предпочитая самодурство. Ты убеждаешь себя, что смерть никогда не придет за тобой.

В этом и состояла главная причина моей жизненной неопределенности. Это было доказательством моей слабости, и я ненавидел тех, кто мог, собрав волю в кулак, твердо себе сказать: «Я не стану принимать эту дрянь. Я сильнее этого». Сказать так, как мне ответил Колдер.

И я ненавидел его за это. И себя. За то, что не могу утянуть его в топь, в которой увяз сам. За то, что он был лучше меня во всем.

Я убеждал себя, что идеален и изменения в лучшую сторону мне ни к чему. Но зависть и ненависть к этому юноше говорили: «Я хочу стать другим, я устал плыть по течению в лодке, которой управляет кто угодно, но только не я».

– Как ты мог так унизить Колдера перед гостями клуба? – кричал Ганн, захлопывая дверь в квартиру.

Еще ни разу я не видел его таким злым в трезвом состоянии. Он топал ногами, горбатился сильнее обычного и размахивал руками, бубня себе что-то под нос.

Я плелся сзади, боясь попасть под горячую руку. Дерзость взрослым – приближение к чему-то возвышенному, переход на новый уровень любви и уважения к себе. Но есть моменты, когда дерзость излишня, а ее проявление – глупо. Достаточно было увидеть лицо Ганна, изуродованное гневом, покрытое старящими его морщинами и испариной, чтобы понять, что лучше молчать, слушать и ждать, когда вулкан завершит свое извержение и лава остынет.

Но для меня это слишком просто:

– Ганн, он бесит меня! Очередной ангелоподобный парень, который…

– В зале сидел журналист, и я не удивлюсь, если твое поведение в ярких красках будет описано в завтрашней статье на первой полосе! – Мужчина сбросил стопку старых газет на пол и ухватился за новенький комод, чтобы отдышаться.

Злоба с годами отнимает все больше сил и нервов, а вместе с ними – время для жизни. Время на этой земле.

Я был приверженцем утверждения, что не имеет значения, будет ли жизнь длинная или короткая. Я говорил об этом гордо, важно, словно сам прожил сто лет и знал все хитросплетения человеческого бытия, но не подозревал даже о сотой его части. Я убеждал себя в этой ужасающей, но имеющей смысл мысли, а думал: «Это касается всех, кроме Ганна». Потому что после Ганна хоть иди вслед за ним в поисках его душевных разговоров, хлопаний по плечу, ссор, замечаний, запаха алкоголя и сигарет.

– Ты опозорил меня перед всем клубом! – не мог угомониться Ганн. Он резко развернулся ко мне, пряди волос ударили ему по лицу и вновь легли на плечи и выпирающие ключицы. Он запустил дрожащую руку в волосы и сжал их так, что я на его месте испустил бы болезненный крик. Но мой настоящий отец промолчал.

– Я хотел не позорить тебя, а лишь проучить этого недомерка. Он слишком идеален.

Взгляд Ганна озарился и обратился ко мне:

– Ты завидуешь ему, так ведь? Поэтому решил унизить?

Громкую правду не заглушить ложью. Особенно когда ложь предстоит подать человеку, которого не обмануть. Настоящему отцу, который знает о тебе, казалось бы, лучше тебя самого.

И потому я промолчал. Солгу – накричит громко. Промолчу – накричит тише, а может, промолчит, замычит, представив, что думают о нем и его сынке Роллинс и весь клуб, а потом уйдет из квартиры, громко хлопнув дверью.

– Ты становишься неуправляемым, – произнес он горько. – Тебя ничто не волнует, кроме твоих желаний, ты не идешь навстречу людям. Однажды наступит день, когда от тебя отвернутся все.

– И даже ты? – И тут же я пожалел о вопросе: я боялся не новой волны злости, а ответа «да».

Кадык на горле Ганна взметнулся вверх и вновь спустился. Его взгляд дрожал, блуждая по комнате. Он подошел к моей кровати, заглянул под матрас и вытащил пакетики с белым ядом.

Мной овладело едва сдерживаемое бешенство. Рука метнулась вперед, чтобы остановить Ганна, но он уже спрятал пакетики во внутренний карман куртки и быстрым шагом направился к выходу.

– Эй! – крикнул я ему вслед. – Куда ты их понес?

– Верну, как только извинишься перед Колдером и он тебя простит. И даже не смей обращаться к Джону за новой дозой. Я позвоню ему, чтобы он ничего тебе не продал.

– Я заплачу ему двойную цену.

– Ну а я – тройную.

Он покинул квартиру, хлопнув дверью и сделав два оборота ключа в замке.

Я пнул кучу газет, с недовольным стоном рухнул на пол возле кровати и поднял край матраса: Ганн не оставил даже грамма. Я ударил по полу кулаком и запрокинул голову.

Ненавижу, когда роются в моих вещах или, что еще хуже, забирают их себе, ставя передо мной условия их возвращения, словно я маленький ребенок.

Это был не первый раз, когда Ганн забирал у меня наркотики. Обычно я всегда находил решение, но чем чаще он так поступал, тем меньше у меня оставалось связей, по которым можно было бы достать пакетик-другой. Ганн все перехватил, буквально став хозяином моей жизни.

Сейчас я вообще остался запертым в квартире. Эти три большие комнаты, ванная и небольшая кухня принадлежали Ганну. Когда я впервые здесь оказался, у меня возникло дежавю, словно я уже где-то видел этот минималистический черно-белый стиль. А, да, в маминых журналах о дизайне. До того как маму забрали в одно плохое и одновременно хорошее место, она работала дизайнером и была единственным кормильцем в семье. «Работа» отца заключалась в просматривании матчей по футболу и другим видам спорта. Он не любил, когда мама приносила что-то в дом, считая, что это удел мужчины. Тем не менее за четырнадцать лет нашей совместной жизни он купил мне столько вещей, что их можно сосчитать по пальцам одной руки.