Меня зовут Космо - Карли Соросяк

Вот один пример: я никогда не видел, чтобы человек вставал на четвереньки и прижимал лицо к земле, пытаясь выследить запах. Их носы намного слабее наших. Я не ищейка, но смогу узнать запах Макса где угодно; я смогу пройти по запаху его следов через лес, усыпанный листьями. Если вам нужно больше доказательств, пожалуйста, обратитесь к книге «Убить пересмешника», которую Макс читал во время прошлых летних каникул. Ни одной собаке не нужно специальное руководство для такой простой задачи! Нет, я, конечно, сам не убил ни одного пересмешника, но, чисто ради спора, это было бы просто оскорбительно просто: отследить по запаху, схватить птицу зубами, сжать зубы.

Вот в чём ещё собаки превосходят людей: мы признаём опасность там, где люди этого не делают, — они намного упорнее её отрицают, чем мы. Мы легко и часто прощаем. А ещё мы не станем демонстрировать эмоцию, которую в действительности не ощущаем; вспомните хотя бы, как часто люди говорят: «У меня всё хорошо», когда им вовсе не хорошо.

Я завидую людям лишь в двух отношениях.

Во-первых, человеческие семьи держатся вместе всегда, в богатстве и в бедности, в горе и в радости, потому что их связывает любовь. Я чувствую себя таким же членом семьи Уокеров, как Эммалина или Макс… но всё-таки мне жаль, что я не знаю своих братьев и сестёр. Даже маму я помню очень смутно.

И, во-вторых, танцы.

Несмотря на все свои недостатки, люди умеют танцевать.

В первые мои годы Мама и Папа включали джаз и танцевали босиком на кухне. Они переплетали руки и покачивались туда-сюда, иногда поворачиваясь, а я изумлённо таращился на них. Как у них получается так хорошо кружиться? Как они могут так наклоняться? Поскольку я собака, я сначала пытался их разнять; в дикой природе, если животные хватаются друг за друга, это обычно значит, что они дерутся. Так что я влезал между их ног, толкал под колени, наступал на пятки.

Но они всё равно танцевали.

Иногда Мама и Папа надолго уходили вечером и возвращались усталые.

— Видел бы ты нас, — говорили они, описывая каждую подробность: песни, атмосферу, как они двигались.

Лишь после того, как родились Макс и Эммалина, во мне наконец что-то щёлкнуло, и я впервые понял, что танцы — это продолжение души. Я, конечно, склонен к преувеличениям, но должен сказать без всяких гипербол и приукрашиваний, что танцевальные вечера преобразили мою семью. Мама и Папа теперь оставались дома, сворачивали ковёр в гостиной, и они все вчетвером вместе прыгали, кружились и вскидывали руки, а музыка разносилась по всему дому. Макс был очень робким, но вот в гостиной он вертелся, дрыгался, скакал.

Он был собой!

«Космо, — всегда звал меня он прямо во время танца, — иди сюда!»

А я в ответ отодвигался подальше, прижимаясь к спинке дивана. Когда я бегал (гоняясь за теннисным мячиком на собачьей площадке, выбираясь со двора, чтобы догнать школьный автобус Макса), я чувствовал себя текучим и бесконечным, словно скольжу по небу. В такие моменты я ближе всего подбирался к тому, что видел на танцевальных вечерах или в фильме «Бриолин». Я помню о своих ограниченных способностях. Особенно сейчас — мои суставы и кости уже не позволяют долго стоять на задних лапах, элегантно кружиться и легко прыгать с места на место.

Я могу только мечтать. И мечтаю.

Начало ноября пролетает незаметно, и несколько замечательных недель кажется, словно происшествия на Хеллоуин не было. Печальный запах испарился с кухни. Мама и Папа не повышают голоса. А Макс занят строительством ракеты для научной выставки; она взлетит на двести футов в воздух, прямо к звёздам, которые он так обожает. Погода на удивление тёплая, и мы с Эммалиной развлекаемся, прыгая в кучи осенних листьев и хохоча до одури. По выходным Папа готовит завтрак — банановые оладьи, яичница с беконом, — и Макс тайком суёт мне кусочки, которые я с радостью поглощаю. Иногда я оставляю полосочку бекона про запас на чёрный день, потому что никогда не знаешь, когда чёрный день настанет.

Вечером перед Днём благодарения я чувствую, словно что-то изменилось. Предчувствие урагана, словно что-то вибрирует на горизонте. Всё начинается за обеденным столом, когда Эммалина и Макс обводят карандашами руки и складывают фигурки индеек из бумаги, а я кладу голову на колени Максу, отчаянно надеясь, что он обратит на меня внимание.

— Хитрюга, — говорит он, с улыбкой глядя вниз.

Отложив индейку (вот тебе, глупая птица!), он уже собирается погладить жёсткий мех на моей спине — но тут через заднюю дверь врывается Мама и с грохотом швыряет на стол десять целлофановых пакетов с покупками.

— Дэвид! — кричит она.

Из кабинета выбегает Папа, его волосы взъерошены.

— Что?

— Почему мне только что позвонила твоя мама и сказала, что они со Стивом приезжают на День благодарения?

— Бабушка и дедушка приедут? — радостно вставляет Эммалина, ничего не понимая.

Макс кладёт ладонь ей на руку и качает головой. Человеческое общение по большей части бессловесное, и, наверное, это одна из причин, по которой я чувствую к людям такую близость: я тоже полагаюсь на жесты.

— Я пригласил их, — напряжённо говорит Папа. — Мне же можно это сделать, правильно?

— Конечно. Но ты сказал, что не будешь этого делать, и я купила еды только на четверых…

— Тогда пойдём и купим ещё.

— Тут дело принципа, — говорит Мама. — А в магазине настоящий бедлам.

— Ладно, — отвечает Папа и протягивает руку. — Я схожу. Дай мне ключи.

— Нет, я…

— Я схожу.

Я знаю, что интонации тоже имеют значение. Простые слова могут ранить — достаточно произнести их немного иначе.

Макс слегка тянет меня за ошейник и держит Эммалину за маленькую ручку. Мы втроём, стараясь не шуметь лишний раз, уходим в его комнату, и он закрывает дверь.

Обычно я не могу запрыгнуть с пола на кровать, а Макс недостаточно силён, чтобы меня поднять. По словам ветеринара, я вешу сорок три килограмма — слишком много для собаки моей породы. Впрочем, в особых случаях Макс подставляет небольшую лесенку. Вот и сейчас он помогает мне подняться по ступенькам, и я укладываюсь на мягкую кровать.

— Вот, — говорит он. — Вот так.

И я вдруг почти забываю о ссоре Мамы и Папы в кухне — потому что… смотрите на меня! Посмотрите на меня, я свернулся на этом одеяле, словно на вершине мира! Я виляю хвостом и не могу ничего с собой поделать.

Эммалина тоже забирается на кровать и укладывает голову между моими передними лапами.

— Космо, — тихо говорит она, разглядывая мои челюсти, — ты такой смешной, если смотреть снизу.

Я замечаю наше положение и пользуюсь возможностью, чтобы облизать ей нос. Он тёплый и сухой. Это меня расстраивает: Эммалина никогда не познает радости от прикосновения мокрого носа к свежескошенной траве, от того, каково это — держать холодный нос по ветру.