Где папа? - Юлия Кузнецова

Вспомнила и надела на голову целлофановый колпак. Я и так-то еле выношу, когда вижу их оценивающие взгляды. А сейчас меня просто разорвёт, наверное. Бабах!

Нет, лучше целлофан. Не только на голове, но и на сердце.

Я сижу в классе, смотрю перед собой. Колпак на месте. Никто не догадается, никакие «подружки».

Описать меня?

Пожалуйста. Я – урод. Серьёзно. Честно. Когда я прохожу любые тесты на самооценку, они всегда показывают: реалистка. Так что я реально знаю, что я урод.

Я глыба. Огромная, сутулая, с толстыми белыми руками и толстыми ногами. Мама покупает мне утягивающие колготы и плотные джинсы. Но стоит опустить глаза под парту, и вот они – две толстые сардельки, затянутые в джинсу. А если они ещё и расплющены по скамейке в «переодевалке» возле физкультурного зала…

Или летом, в купальнике, у-у-у. Хоть в кусты ползи. Вылитый Груффало.

Что у нас там ещё? Плоское лицо с острым носом. Бесцветные глаза. Подбородок, выдающийся вперёд. Волосы, которые всегда выглядят плохо промытыми, приклеенные к плоскому затылку.

Наверное, с этим всем можно было бы что-то сделать. Мои одноклассницы всегда знают, что можно сделать с той или иной частью тела, чтобы она выглядела лучше. Говорят об этом между собой. «Попробуй тот крем, у меня от него прыщи сразу прошли!» «Не ешь свёклу, от неё толстеют!» «Ешь капусту, от неё растёт грудь! Вон смотри, Смирнова отрасти-и-ила!»

А вот ещё: «Ты видела новую коллекцию “Орли”? Там специальный лак, чтобы ногти не ломались!» Если бы я разговаривала с одноклассницами, я тоже была бы в курсе всей этой Очень Важной Инфы.

Но я не разговариваю. У меня прозвище – Немая.

Да нет, я, конечно, говорю с одноклассницами. И все об этом знают. Ну, например, если нам задают диалоги на английском. Кто-то подсаживается ко мне, и мы начинаем что-то плести про нашу совместную (о да!) поездку в Англию.

Или если кто-то не слышал задания, может переспросить у меня, я отвечу.

Но просто так, обычный девичий трёп я с ними не веду. Когда перемена, и все шуршат, вскрывая целлофановые упаковки трубочек для сока, кричат, шепчутся, пшикают друг другу на запястье новыми духами, показывают друг другу новые колготки, вспоминают героев кино, посмотренного вместе (!) за выходные, прикалываются над учителями и друг другом, я сижу и смотрю на доску.

Я не поворачиваюсь, не переглядываюсь, не смеюсь, не обсуждаю туфли ботанички и измазанную мелом юбку математички, не ворчу по поводу задания, не обсуждаю, как на меня посмотрел физрук, не ахаю, не ругаюсь с пацанами и не заглядываю им за воротник (как Алка Алаше заглянула и протянула: «У-у… Какой ты волосатый»).

Я молчу. Иногда я рисую. Молча. Поэтому они называют меня Немой.

До сегодняшнего дня я рисовала девочек. Девочек в профиль. Худеньких, конечно, не то что я. Одетых в пижамы. Или бальные платья. С большими глазами. Красиво уложенными волосами. С хрупкими руками, протянутыми вперёд. Иногда эти девочки будто тянутся к чему-то, а иногда сжимают перед собой свечу. И смотрят на неё своими большими глазами, как будто ждут.

Сегодня я рисую замок. Его очень просто рисовать. Надо обвести сначала несколько клеток тетради в высоту. Потом некоторые закрасить. А в некоторых прорисовать окошки. А наверху – крыша треугольничком. Это башня. Я их рисую несколько штук. И все сажаю на основание. Это зал или что там у них… Кухня какая-нибудь. Конюшня. А может, помещение для карет? Точно! Там, внутри, – кареты! Их много, они просторные, обитые изнутри красным бархатом. В них запряжены лошади, которые могут мчаться со скоростью звука. Или света, что там быстрее?

Я только собиралась нарисовать карету, отъезжающую от замка, как моего локтя коснулась рука Алаши.

Он шёл мимо по проходу между партами и, как все мальчишки, горбился и задевал руками стены, парты, затылки одноклассников. И мой локоть.

Алаша вышел к доске и стал рассказывать про землетрясения. Про то, что нужно прятаться в дверной проём.

Когда он шёл обратно, то снова задел мой локоть.

А когда сел на место, то громко сказал Фоксу:

– Крепость какую-то рисует!

– Тюрягу, что ль? – лениво спросил Фокс.

Они оба заржали.

Трых! Это порвался мой целлофан.

Я стёрла ластиком линию, которую провела, чтобы изобразить карету. Захлопнула тетрадь.

И ещё что-то внутри захлопнула.

Крепко-накрепко.

Чтобы не заплакать.

И вот тут меня подозвала Симба. Симба – это учительница ОБЖ, Наталья Николаевна Симбирская. Она пожилая, ходит всегда в одной и той же зелёной вязаной жилетке в рубчик, а от кокона её волос пахнет лаком для волос. Она сказала:

– Макарова! Выйди на минутку.

Сама тоже встала и направилась к двери за мной.

Я решила, что она видела мой замок и сейчас начнет возмущаться, что я рисую, вместо того чтобы слушать про землетрясения.

А что толку в том, что я буду знать про дверной проём? У нас всё равно не бывает землетрясений.

Лучше бы было землетрясение, чем то, что случилось с папой.

Симба посмотрела на меня пару секунду, а потом сдвинула брови и сказала:

– Лиза… У меня к тебе поручение. Понимаешь, Наташа, дочка, второго родила. Нам материнский капитал положен. А там очередь, понимаешь? На Мичуринском. Ты можешь съездить записать её? В очередь записать. Я не знаю, может, ей номер какой-то дадут. Ты тогда мне этот номер привези. И спроси, сколько у них номеров в час успевают пройти. Чтоб мы время посчитали. Понимаешь, она кормит, надолго-то не отойдёшь. А там, говорят, большие деньги можно получить.

Скажу честно, я плохо поняла, что от меня требуется. Но решила, что лучше сбежать из класса, где Алаша, Алка и Фокс. Я буду ехать в троллейбусе, думать о папе.

Я кивнула и подумала, что Симбе, видно, нелегко приходится. У неё такие мешки под глазами. Наверное, этот их маленький не даёт им спать по ночам.

Я доехала до Мичуринского. Долго плутала там по подворотням. Потом провалилась в снег и промочила ноги. Хотя продавщица, которая нам с папой всучила эти сапоги, клялась, что они непромокаемые. Мама ещё добавила: «Ну конечно. И стельки из золота сусального».

Наконец я подошла к высоченному дому, у которого толпились тётки разных возрастов. Одни подпрыгивали на месте от холода, другие курили, третьи болтали и смеялись. Но их было очень много. Я глянула на подъезд – к нему вообще было невозможно подойти. Всё забито тётками. Я подошла к крайней. И вдруг поняла, что не могу говорить. Осипла. Почему вдруг?