Где папа? - Юлия Кузнецова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мама всегда заботилась о моём здоровье.
Поэтому я молча сидела и смотрела на пуговицу, которая наконец-то утонула.
Но это был ещё не конец нашей дружбы. Настоящий конец настал на следующее утро.
Вечером вернулась Ирка.
Они с Костей тогда две недели жили у нас: подыскивали новую съёмную квартиру, к Костиной работе поближе. Целых две недели мне приходилось накидывать поверх ночной сорочки халат, чтобы Костя не увидел, и сушить своё бельё не в ванной, а у себя в комнате. И чистить картошку на Костю тоже.
Так вот, вечером пришла Ирка, и, пока она ужинала, мама ей что-то говорила вполголоса. А потом Ирка пришла в мою комнату, разлеглась на моей кровати, закинула руки за голову и спросила:
– У тебя друзья вообще есть?
– Да, – отчеканила я, сообразив, что именно сказала ей мама. – Андрюша. Дроботенко.
– Андр-рюша, – повторила она, нажимая на «р», – Др-роботенко. Надеюсь, он ещё и Игор-ревич. А то «р» маловато.
– Что тебе нужно, Ир?
– Да мамуля беспокоится… Что у тебя нет друзей.
– Как – нет? У меня есть друг!
– Ну да, ну да, – повторила Ирка, но тут Костя позвал её смотреть кино.
А утром в дверь позвонили. Я опаздывала в школу, поэтому стояла на коврике в прихожей в одном ботинке, во рту – бутерброд с колбасой, на тумбочке – недопитый чай. Ирка меня потеснила и открыла дверь.
– О, – сказала она, – друг Дроботенко?
Андрюша поклонился с дурашливым видом. Я быстро жевала бутерброд. Но тут в прихожую вышел Костя. Он высоченный, весь такой красиво одетый. У него только два костюма, но оба – «Версаче», и она страшно ими гордится. И вот вышел Костя в своём «Версаче», духами пахнёт за километр, и протянул руку моему «другу Дроботенко».
А Ирка сделала мне сначала страшные глаза, потом покачала головой. Мол, ну и чудо этот твой Дроботенко. И я невольно сравнила их с Костей. Один высокий, другой – низкий. Один в «Версаче», другой – в мятой рубашке. Один нормальный, другой – с косоглазием, которое я сейчас действительно заметила.
Я отвернулась от Ирки, допила чай. Андрюша направился к лестнице.
– Поторопись, – прошептала Ирка, тыча меня пальцем в бок, – ухажёр ждёт!
– Да не ухажёр он мой! – разозлилась я. – Он мне никто вообще! Абсолютно!
Ирка закрыла дверь, я пошла к лестнице и увидела, что Андрюша стоял на лестничном пролёте и всё слышал. У него это на лице было написано.
До школы мы шли молча. А в классе он сразу пересел на самую последнюю парту. Аж за Фоксом и Алашей. На вторую парту никто пересаживаться не хотел. Так она и осталась пустой. Как ров, окружающий мой замок на первой парте от врагов.
Дни побежали быстро-быстро. Мама исхудала, побледнела. Стала молчаливой, раздражалась по пустякам. Ирка помогала как могла, я тоже старалась, но всё-таки маме приходилось всё тащить на себе.
Она видела папу. Сказала, что он покрестился. И что у него выпал зуб, а вставить некому. И что он начал курить.
Я всё кругом заклеила листочками. Такими липкими, разноцветными, на которых можно писать.
Вот розовый листочек:
«Когда папы нет рядом…
Это как идёшь по улице в метель, а у тебя нет шапки, шарфа, варежек и даже карманов, чтобы спрятать руки, а снег больно, до слёз, бьёт тебя в лицо».
Вот жёлтый:
«Когда папы нет рядом…
То идёшь по дороге вдоль шоссе, и каждую секунду хочется шагнуть туда, прямо в гущу машин, пролетающих со свистом».
Вот оранжевый:
«Когда папы нет рядом…
Во всём виновата мама. Потому что больше некому».
Иногда я срываю их, делаю самолетики и швыряю в окно. Мне немного легче. До следующего листочка.
А потом произошло То Событие.
После двух уроков труда мальчишки устроили мне «сюрприз», который я, наверное, никогда не забуду.
Потому что теперь я никогда не смогу спать, укрывшись одеялом с головой. Если оно нечаянно накрывает меня, я просыпаюсь и сбрасываю его. Мне кажется, что это куртка Алаши, его дутый синий пуховик, который они набросили мне на голову у кабинета труда…
Это была суббота. Два урока труда. Ирина Евгеньевна объявляет: сегодня делаем винегрет. Мне поручают нарезать селёдку. Я пытаюсь где-нибудь приткнуться с разделочной доской и ножом, но всем мешаю. Тогда в конце концов пристраиваюсь сбоку. Надрезаю пакетик с селёдкой, масло проливается наружу. Я иду за тряпкой, вытираю пятно. Подцепляю селёдку вилкой, укладываю на доску, пытаюсь нарезать. Она скользит, выворачивается.
Девчонки, сидящие за моей спиной, переговариваются и смеются.
– Лиза, – говорит одна из них негромко, – а тебе было бы приятно, если бы тебе пукнули прямо в лицо?
Я поворачиваюсь. Ах вот в чём дело! Я наклонилась так, что мой зад оказался прямо напротив лица одной из них. Но как ответить на такое?
– Что? – переспрашиваю я, пытаясь выиграть время.
– Ничего! – хором отвечают они.
Одна из них прыскает, зажав рот. А я поворачиваюсь и режу селёдку. Режу и режу. Режу и режу. Как апельсин. Чем тоньше – тем дольше.
– Макарова!
В проходе между столами возникает Ирина Евгеньевна. Она ярко накрашена, и видно, что фартук подбирала себе по цвету к брючному костюму. Нежно-сиреневый.
– Ты зачем так мелко селёдку накрошила? Это же форшмак какой-то!
Девчонки улыбаются.
– Так режет селёдку мой папа, – говорю я, не глядя ни на кого.
– Папа – повар? – говорит Ирина Евгеньевна. – Вот тебе повезло! Нам, конечно, до поваров далеко. И не понять, зачем селёдку к винегрету крошить в паштет.
Девчонки смеются. Когда Ирина Евгеньевна отходит, кто-то шепчет, что в сентябре её бросил муж.
– Ага, – говорит кто-то вполголоса, исподлобья глядя на учительницу, – витамина «М» не хватает.
Я не спрашиваю у них, что это за витамин такой. Мои щёки горят, в груди тоже жарко, и вообще я боюсь повернуться на этой псевдокухне со сдвинутыми столами. Я очень боюсь, что растаю, как Снегурочка, от напряжения, от страха снова быть замеченной, от слёз, которые уже подступили к горлу.
Поэтому я первая выбегаю из класса, едва прозвенел звонок.
И тут, у выхода, мне на голову набрасывают куртку, хватают за руку и в руку… суют… что-то мокрое и продолговатое. Мягкое и живое.