HOHMO SAPIENS. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер

В 1958 году меня, крутого четырнадцатилетнего парня, родители вывезли отдыхать на море, в модный город-курорт Геленджик, где мы жили «дикарями», на постое. На городском пляже я целыми днями бесконтактно, но не без взаимности, разбивал сердца трем девушкам-красавицам одновременно — Вите из Ростова, Лиане из Тбилиси и Софе из Саратова, рационально отдавая предпочтение последней. Как вдруг мой взгляд остановился на новичке — маленьком, толстом и лысом, как шар, еврее, скромно возлежавшем на тусклой подстилке с моложавой красивой дамой монголо-бурятского происхождения. Говорил он с ней на ломаном русском языке. Приглядевшись, я понял, что на моих глазах скрывается от правосудия своего распятого народа «политический деятель» из моей коллекции — пропавший без вести после бурных событий пятьдесят шестого года экс-вождь венгерских трудящихся Матьяш Ракоши!

Я подошел, скромно потупив загоревшийся взор:

— Товарищ Ракоши, это ведь вы? Меня зовут Володя Глейзер, мне четырнадцать лет, я школьник из Саратова. В моей коллекции марок «Выдающиеся политические деятели» вы — в полном наборе. Я узнал вас оттуда.

Венгерский Сталин не выдержал опознания и с улыбчивого одобрения юной жены раскрыл для меня свое инкогнито. До самого отъезда я почти ежедневно полдничал в строго охраняемой секретной резиденции опального вождя — невзрачной госдаче с облупившимися колоннами — холодным кумысом по-бурятски с мадьярскими плюшками. В свободное от репрессий время тиран дядя Мотя увлеченно собирал марки.

Ох, как быстро прошла последняя половина еще эпистолярного двадцатого века с его письмами и открытками! Сижу в Интернете, пью невиртуальное пиво, интересуюсь, между прочим, от безделья кое-какими раритетными почтовыми марками из прошлого. На наших, отечественных сайтах нужной информации не нахожу. Залезаю в международный портал коллекционеров, раздел «Филателия». И, Боже ты мой, на первом месте — мистер Рой!

Тапан Кумар!!

Индия!!!

Незабвенный шпион моего детства.

Мoe детство прошло по адресу г. Саратов, ул. М. Горького, дом 28. Это был послевоенный новострой подшипникового завода на двадцать шесть трехкомнатных квартир в пяти этажах, из которых штук семь были отдельными (директор, секретарь парткома, главный инженер, гэбэшник — начальник отдела кадров и кто-то чуть пониже), а остальные — коммуналки. Мой папаша, хоть и был не последним ИТР (кто не знает — инженерно-технический работник) и начальником сборочного цеха и производства всего завода, в великолепную семерку не входил, и занимали мы впятером сначала одну, а потом целых две комнаты с соседями.

Очень важная деталь: по указанному адресу числился не только наш «жиддом» (итээрами были процентов на пятьдесят эвакуированные в войну евреи, мобилизованные на строительство и эксплуатацию оборонного ГПЗ № 3 — Государственного подшипникового завода — со всего запада страны, в том числе, как и мой отец, из Москвы). Внутренний довольно большой двор числился по тому же адресу.

Во дворе стояли с незапамятных времен два здания из красного кирпича — очень большой двухэтажник с огромными комнатами и лестницами с литыми металлическими ступенями, бывший доходный и весь коммунальный, и небольшой частный, тоже о двух этажах. В нем жили «собственники». Из жителей большого «красного дома» я хорошо запомнил двоих. Первый — это сильно пьющий Володька Талон, плотник — золотые руки. Он в нашем же дворе делал на заказ лодки-гулянки, и мы, молокососы, часами смотрели на чудо перевоплощения доски в шпангоут. Володька был родным племянником знаменитого попа Гапона из «Кровавого воскресенья», а его отец, доцент пединститута, — младшим братом знаменитого провокатора. Вторая — чуть старше нас крупная красавица-хохлушка с двумя русыми косами в руку до колен, умница и отличница, звалась Ирка-Пердыня. Не подумайте плохого, просто фамилия у нее была необычная — Прапро.

В «жиддоме» обитали юные «антилигенты», во дворе — шпана. Нас было очень много, и все были почти ровесники и без «почти» — друзья. Деление по возрасту было резким: довоенные и послевоенные. Из последних я был самым старшим — 1944 года рождения. Объединяла нас разновеликая бедность, а богатства «великолепной семерки» мы не замечали: партийная и хозяйственная номенклатура жила с виду скромно, ничем не кичилась, наружу не высовывалась. Тем не менее она была самой текучей в доме — их все время меняли, сажали, переводили, в общем, выселяли и заменяли на точно таких же. А дворовая жизнь текла своим чередом.

Мы «стражались» на деревянных шпагах с консервными эфесами, играли в лапту-вышибалу, чижик, зоску, штандер, пристеночек и биту и гоняли в футбол штопанными-перештопанными волейбольными мячами. Темными вечерами, разбившись на лавочках на кучки по интересам, мы слушали и обсуждали «романы» (с ударением на первый слог). «Антилигенты» вольно излагали прочитанных жюль-вернов и фениморов-куперов. Шпана пересказывала цветастые сюжеты из уголовной жизни своих родителей, старших братьев и их блатных друзей. Кучки по интересам мешались между собой непрерывно, так что информационное поле было плюралистическим.

Мы не боялись уличных, так как жили «под крышей» дома своего. Блатные дворовые парни не работали, целыми днями сидели на дровянике (а у нас в квартире газ, а у них его еще не было), лузгали семечки, пили разливное пиво с астраханской воблой-черноспинкой, бились в секу и буру, играли на гитаре и не очень шумно горланили свой фольклор. Но только прибегал шкет, то есть кто-то из нас, младших, и вопил как большой: «Пацаны! Наших бьют!» — кодла снималась с места и, поплевывая через губу, в кепках-восьмиклинках набекрень, фиксы наголо, не торопясь шла качать права. Я не помню ни единого случая, чтобы права не были откачаны, и не помню ни единого случая, когда они откачивались бы силой (хотя и финки, и кастеты в карманах у кодлы были).

«Горького, 28» в нашем жилом районе была в авторитете. Шурка Рыжий, Юрка Мазан, Генка Никифоров! Я всех вас помню. Спасибо вам, а не товарищу Сталину, за наше счастливое детство!

Не все судьбы моих ровесников и чуть более старших мне известны, но по именам помню всех! К примеру, наш подъезд снизу доверху: Витька Крепе с братом Юркой, Валя Рамм и ее брат Гришка, мы с братом Юркой, братья Женька и Сашка Яровинские и их старшая сестра Лида, Тата Кармишина, соблазнительные сестры Ива и Таня Комлевы, Стаська Алексеев, Борька Рольбин с сестрой Наташкой, Олег и Сашка Ратинеры, Римка Белкина, Валерка Янчуков и Таня-француженка, фамилия ее Шилова, а француженка потому, что ее отец, парижский и саратовский друг художника Гущина, реэмигрировал в СССР сразу после войны. Большая (не по возрасту, а по габаритам) Таня с детства знала языки и водила нас в кинотеатр «Летний» по многу раз, синхронно и без устали переводя восторженной кучке ребят, не успевавших прочесть субтитры, трофейные фильмы. Я до сих пор ей за это благодарен.

Кстати о реэмигрантах. Во втором подъезде, по соседству с будущим знаменитым художником Сенькой Белым, жил бывший румынский подданный рыжий инженер Левинтон. Он до оккупации Бессарабии окончил университеты в Италии и Франции по редкой специальности «архитектура и строительство мест общественного пользования» и работал на подшипниковом заводе именно «по специальности» — главным сантехником. Его дочь Генька вышла впоследствии замуж за талантливейшего саратовского математика, юного профессора, друга и соперника моего брата Борьку Шайна, которого выжили из университета конкуренты, и он с горя одним из первых отвалил с Волги на Потомак по чудом сохранившемуся румынскому аусвайсу суперактивной тещи с дворовой кличкой «здьясте».