Тайна Игоря Талькова. "На растерзание вандалам" - Ирина Измайлова

Он всю жизнь ждал эту квартиру в Пятигорске. Только дали, двух лет не прожили – выселили. Но мы с мамой отказались от сделки с совестью. Мама сказала тогда:

– Мучиться, страдать – вместе! Заболеешь ли ты, случится ли что с тобой, мы всегда будем рядом, и тебе будет легче с нами. Как нам без тебя? Мы будем скучать, переживать. Что нам – стеречь эту квартиру? Нет! Страдать – вместе, и куда ни повезут – вместе!»[5]

Отец возмущался «недальновидностью» своих близких, но в душе радовался их преданности. В конце концов не выдержал:

– С вами хоть куда!

«Хоть куда» оказалось не близко. Семью выслали в Сибирь, в сельцо Усманка под Томью. Место было захолустнее некуда. Настоящий «медвежий угол»! Бедность, даже нищета населения просто непролазные. И голод. Еще задолго, лет за пять до войны хлеба выдавали по… 60 граммов на душу. Без всякой блокады! А с началом войны не стало и того. Мякина, картошка (не у всех!) да капуста. Одевались почти все (две-три семьи чуть более обеспеченные в селе все же были) в обноски и выглядели убогими, донельзя забитыми.

Носить нечего, есть нечего, и знать никому ни о чем не надо: с книгами, даже с газетами было совсем никак, никто ничего не читал, знали о происходящем в мире самую малость. Но именно ТУ малость, на которую рассчитывала власть, держа людей глубинки в нищете и неведении. С пропагандой все было как положено, все хорошо знали, где черное, а где белое, обходясь без оттенков и отлично видя, кого следует ненавидеть.

Когда Швагерусов и еще две немецкие семьи привезли в Усманку, их встретили с десяток стариков да старух и чуть побольше ребятишек. (Мужчины были на фронте.) Встретили криками:

– Врагов привезли! Фашистов привезли!

Вот так. Немцы – значит, фашисты.

Однако Юлий Швагерус не осерчал на сибиряков. Напротив, решил доказать, что они «свои немцы», что их не за что ненавидеть. Он ходил по домам, разговаривал с людьми, рассказывал о своей семье и о своих предках, давным-давно живших в России, честных работягах.

Постепенно отношение к ссыльным стало меняться. Им даже начали сочувствовать.

А семнадцатилетняя Ольга завоевала настоящее уважение. Она была очень начитанной девушкой, и ее рассказы о самых разных вещах, о всевозможных событиях привлекли к ней внимание сельчан, особенно молодых. Они могли слушать ее часами, переспрашивали, изумлялись, восхищались, просили рассказывать еще и еще. Эти ребята почти ничего не знали – образование у всех было по три-пять классов. Учиться в восьмилетке – значит ехать в райцентр, за сорок километров, и большинству местных это было не по карману.

Чтобы добыть хоть какое-то пропитание, Татьяне Ивановне с мужем приходилось путешествовать (иной раз пешком) за сорок-шестьдесят километров в деревни побогаче, чтобы выменять предусмотрительно взятые с собой вещи на продукты. Сибиряки оказались добрым и гостеприимным народом. Их пускали во всякий дом, куда бы ни постучались, приглашали отведать ароматной картошки (другой еды и здесь не хватало), пускали на ночлег.

Но все вместе прожили только полгода. Юлия Рудольфовича забрали на «трудфронт», на далекую шахту, где он оказался, можно сказать, на каторжных работах.

Тяжело переживала эту разлуку Татьяна Ивановна, тосковали по отцу и дети. А тот в письмах упреках их: вот, мол, не послушались меня, не остались в Пятигорске, а теперь так и так нас разлучили!

Вскоре пришло известие, что и Татьяну Ивановну, и Ольгу, и ее младшего брата Володю, которому исполнилось пятнадцать лет, должны забрать на трудфронт, то есть тоже отправить на каторгу, на какую-то из шахт.

И тогда Ольга решилась на отчаянный шаг. Чтобы как-то помочь родным и спасти оставшихся на попечении их семьи двух девочек-подростков – Ирму и Вильгельмину (их отец умер, а сосланная на шахту мать погибла под обвалом), девушка согласилась выйти замуж за влюбленного в нее местного парня – Николая. На фронт его не взяли как «сына кулака». Другое дело, что и не сослали никуда – куда уж дальше-то? Он рыбачил, тем и жил. Став его женой, взяв русскую фамилию, Ольга могла остаться в селе, посылать матери и брату продукты, растить сироток.

Сыграли свадьбу и зажили дружно. Ольга, хоть и не любила мужа, но относилась к нему с уважением, была благодарна за все. Жили они на редкость дружно.

Но пришла новая беда. Николая все по той же причине, за «кулацкое происхождение», объявили «врагом народа» и собирались арестовать. Ольга, вовремя узнав об этом, успела его предупредить. Прятала, укрывала, хоть местные энкавэдэшники и приходили к ней домой, и запугивали, и издевались, угрожая арестовать, убить…

В конце концов мужу и жене пришлось скрыться в лесу и жить в землянке. Вскоре Ольга забеременела. Когда пошел шестой месяц беременности, стало ясно: надо перебираться к родственникам мужа, в одну из дальних деревень. Николай пробрался в Усманку, чтобы взять в дорогу хоть какие-то вещи жены, но попал в засаду. Его тяжело ранили, и он застрелился, чтобы не мучиться. Все равно ведь он был объявлен «врагом народа», а значит, расстреляли бы так и так…

Ольга добралась до родственников Николая одна, но прожила у них недолго – кто-то выдал ее. Последовал арест, и уже в КПЗ она родила своего первенца – Виктора. С ним и оказалась в камере. Ей дали только кусок одеяла и одну пеленку…

«Кормили меня ужасно. Раз в сутки – баланда из свекольной ботвы и хлеб. Правда, на ребенка давали дополнительно четыреста пятьдесят граммов хлеба. Съедала я все это, начинала кормить. Ребенок сосал грудь, отворачивался, и у него тут же начиналась рвота зеленым фонтаном, а потом появился и понос. Вот так мой ребенок и мучился. В КПЗ я провела две-три недели. Спали мы с ребенком на полу. Клопов было видимо-невидимо. На прогулке я собирала крапиву и в камере на полу вокруг ребенка делала ограждение. Это нас немного спасало от клопов.

Встречались добрые люди и среди надзирателей. Однажды поздно вечером дежурный принес мне ушат горячей воды, кусок мыла, свои новые фланелевые портянки на пеленки (две такие большие портянки):

– Милая, возьми и никому не говори. Искупай ребеночка, постирай, что нужно на него. Потом постучишь, и я тихо-тихо все вынесу.

Я молилась на таких людей. Господи! Ведь я первый раз после родов купала несчастного ребенка, а ему три или четыре недели уже было. Искупала я его, завернула в мягкую пеленочку и просто счастье испытала. Надзиратель забрал ушат, вылил воду и еще раз предостерег:

– Никому ничего не говори»[6].

Суд над Ольгой Юльевной последовал только через одиннадцать месяцев. Лишь много лет спустя она поняла, как несправедливы были обвинения, сколько «навесили» на нее преступлений, которых она не совершала. Приговорили к десяти годам заключения.

Она попала в лагерь. Он назывался «лагерь для матерей». Самая гуманная в мире власть понасажала в тюрьмы столько беременных женщин, столько женщин с маленькими детьми, что понадобился и такой лагерь. Малышей забирали в ясли, а матерей каждый день гоняли на каторжные работы.