Белые мыши - Николас Блинкоу

А может, Осано утихомирил дымок ее сигареты. Одеваясь, я через открытую дверь ванной слышал их разговор. Осано расспрашивал Биби о последних нью-йоркских новостях — об американских дизайнерах, в особенности о тех, что везут коллекции в Париж. Биби отвечала околичностями, обтекаемыми фразами типа: «Том, похоже, действительно нашел свой стиль. Говорят, некоторые его вещи очаровательны»; или: «Марк это Марк, ты же знаешь, у него глаз наметанный».

А если послушать Осано, начинает казаться, будто главная беда других дизайнеров в том, что они моложе его. Осано хоть и кивает, соглашаясь с Биби, но ловко вставляет замечания вроде: «Как подумаешь, что он, в его-то годы, уже начал дудеть в одну и ту же дуду…», и обращает ее нейтральные фразы в осуждающие. Биби, например, говорит о ком-то, что он человек новый, а Осано добавляет: «Да, зрелости им не хватает». А услышав, что показ коллекции Паффом Дэдди «Шон Джон» будет вживую транслировать телевидение, Осано напрягается, но произносит только: «Будем надеяться, что он сейчас не в тюрьме». У меня такое чувство, что Осано мог бы, если б захотел, сказать куда больше. Во всей красе его стервозность обнаруживается, когда он отзывается об одном дизайнере как о «несостоявшемся мальчике по вызовам, слишком уродливом, чтобы торговать своей задницей».

Осано начинал совсем молодым, ему в то время было всего на пару лет больше, чем мне сейчас. Когда Луиза два года назад стала выступать в его показах, я порылся в книгах по дизайну одежды и нашел фотографии его коллекций семидесятых годов. В них присутствовала распаленная чувственность — качество, которое Осано впоследствии, похоже, утратил. Он использовал африканские орнаменты, экзотические меха и перья, надевал на своих манекенщиц парики с растами и негритянскими косичками. В весенне-летних коллекциях было полным-полно бикини и головных повязок, разрисованных тропическими цветами. Для осенне-зимних он создавал африканские балахоны с огромными тюрбанами или шелковые, с разрезами до бедер, открывавшими взгляду белье в зебровую полоску. Его манекенщицы смахивали на Бианку Джаггер, Дайану Росс или Донну Саммер, воплощая, соответственно, идеи Осано по части высокой моды, прет-а-порте и смешанных коллекций. Мешанина влияний выплескивалась за пределы эклектики, однако коллекции Осано переполняло чувство, пусть даже то было чувство двадцатипятилетнего помешанного на черных женщинах итальянца, которому сколько баб ни дай, все будет мало.

Теперешние его коллекции делает словно бы совсем другой человек. Возможно, у Осано в конце концов выдохся половой инстинкт, возможно, ему просто стало неинтересно. То, что он с трудом отличает мужчину от женщины, его, видимо, не заботит. Но возврат к моделям семидесятых уже невозможен: его полосатые негритянские хламиды определенно были ошибкой.

Из трубки наконец вырывается рявканье Луизы:

— Ты, я смотрю, не торопишься. В чем дело?

— Забыл, в каком ты номере.

— Четыре, один, шесть.

И тут я слышу голос женщины, с которой говорил чуть раньше. Не знаю, всерьез ли Осано уверял меня, что Луиза подалась в лесбиянки. Но сестра, когда она в последний раз звонила домой, рассказывала о модели по имени Аманда ван Хемстра, и я теперь вспоминаю, что Осано вломился в наш номер, разыскивая Аманду.

Луиза хрипит:

— Отвяжись от меня, манда!

Это она не мне. Собственно, разговор со мной она закончила. Когда я вешаю трубку, из нее доносится какой-то непонятный грохот.

Я выбегаю из номера и несусь по коридору, проскальзывая босыми ногами по разделяющим ковры участкам деревянного пола. Уже на лестнице четвертого этажа я слышу сестру, рычащую:

— Да плевать мне на это! Не лезь ты ко мне со своими убогими, замудоханными передрягами!

Толчком распахиваю дверь. Луиза в старомодном пеньюаре, словно выдернутом из фильма тридцатых годов. Этакая подружка гангстера — зубчатое декольте ее спускается так низко, что видна косточка между грудями. Для полноты образа лицо разукрашено потеками туши, смазанной с ресниц вместе со слезами. Если бы я развернул пистолет, то пришелся бы в этой сцене в самую пору. Я умею подворачивать верхнюю губу точь-в-точь как Хамфри Богарт. Но я лишь замираю на пороге, слушая, как Луиза поносит другую женщину, поносит на все корки.

Я ожидал, что женщина эта попытается смыться, но ей, видать, все до лампочки. На сестру она и не глядит — отворачивается от нее, присаживается у туалетного столика, маленькими глоточками прихлебывая шампанское прямо из бутылки. Луиза замолкает, оборачивается к двери и, прежде чем взгляд ее обретает осмысленность, некоторое время смотрит сквозь меня. Затем хватается за ворот пеньюара, стягивает его до самых колен и убегает в ванную комнату.

Я был прав: женщина, разглядывающая меня в зеркале туалетного столика, это Аманда ван Хемстра, бельгийская манекенщица, которая за последний октябрь так примелькалась в репортажах о весенне-летних коллекциях, что и люди, за модой не следящие, знают теперь, кто она такая. Даже если бы мне ни разу не попадались в журналах ее фотографии, даже если бы я в жизни не встречал манекенщиц, увидев Аманду, я бы сразу понял — модель. В ней ощущается некая законченность, а красота ее столь многим обязана костной структуре, что кажется несокрушимой. И не важно, что волосы ее жидки и безжизненны, как у женщин с колясками, которые с раннего утра выстраиваются в очередь за детским пособием.

Аманда подходит ко мне. Она не выглядит ни пьяной, ни обдолбанной. Просто подходит, причем так, что в движении участвует все ее тело. Говорит она с акцентом, который я расслышал по телефону, — теперь понятно, с каким: с фламандским.

— Привет, братишка. Неплохо тебя встретили, верно?

Наклонясь, Аманда лобызает меня в обе щеки. Я ощущаю легкий душок темного табака и свежий аромат мыла, создаваемый скорее основным тоном ее духов, нежели чем-то, имеющим отношение к телесной чистоте. Затем Аманда удаляется. Опускаюсь на кровать, оглядываю номер. В нем полно всякого гостиничного сора: суши с торчащими из него окурками, бутылки на полу.

Подняв глаза, я вижу Луизу, она стоит, глядя на дверь, которую закрыла за собою Аманда.

— С этой все, хоть сейчас в клинику.

— Ты-то как, Лу?

— Нормально. Это у нее проблемы, у сучки.

Глаза наши встречаются — впервые со времени моего приезда в Париж Луиза вглядывается в меня. Не могу сказать, любовницы ли они с Амандой, присутствовал ли я сейчас при разрыве. Знаю только, что Луиза давно уже не была счастлива.

Говорю:

— Я ее узнал.

— И знаешь почему? Потому что она побывала в постели у каждого фотографа и каждого продюсера Европы. Так она завоевывает прессу. Просто дает ей. — Луиза помахивает из стороны в сторону подолом халата, для пущей доходчивости покачивая бедрами.

В последние два года Луиза почти не снималась. Работала все больше на показах. Вчера она прилетела из проведенного в Нью-Йорке отпуска, а когда показы кутюрье здесь закончатся, она отработает на выездах Недели мод там и сям, потом вернется в Нью-Йорк, оттуда смотается в Лондон и Милан и снова приедет в Париж, на показ коллекций прет-а-порте. Два месяца выдадутся тяжелыми, зато остальные десять заняться ей будет практически нечем. Университет Луиза несколько лет как бросила, и сомневаюсь, что она когда-нибудь снова пойдет учиться; пока она проводит время, оттягиваясь со своими лондонскими друзьями. Уж и не помню, когда она последний раз виделась с мамой. И денег она не зарабатывает. Если бы не подворачивающаяся время от времени работа у Джанни Осано — выступления в его миланском салоне или его же магазине в Нью-Йорке, — она не стала бы международной моделью. Даже за пределы Англии не выбралась бы.