Жизнь не только борьба - Владимир Александрович Украинцев

хозяйке это надоело, и она сказала маме, что может мне вылечить зубы. Мама согласилась. Она положила меня на сундук, голову повернула больным зубом вверх, наклонилась надо мной и очень тихо что-то шептала, одновременно крестя мою щеку. Я расслышал только несколько слов, которые она повторяла очень часто. Этими словами были: «чёрт», «луна», «забери Вовину болезнь», «улетай обратно на луну». Так продолжалось минут десять, боль ушла и…я заснул! (С тех пор, почти 65 лет, зубы у меня никогда не болели, хотя я их очень редко чистил и грецкие орехи колол только зубами). Мистика, но факт!

Чтобы было полегче, мама устроила меня летом на арбузную бахчу, помогать сторожу гонять ворон. Обедать я прибегал домой ‑ всего-то два км вдоль железной дороги.

Здесь я научился метко стрелять из рогатки по воробьям. Ощипывали, варили и ели. По весне ходили в степь за сусликами ‑ заливали в нору воду и они сами вылезали. Однажды сходили в лес за 18 км, ближе леса не было, за вороньими яйцами, ловили рыбу в реке Самара. Хоть какое-то подспорье в части питания! На лугах, в степи, в болотцах, было полно диких уток и куликов, но рогаткой их не достать, ‑ не подпускали. У соседского мальчика, в сенях стояла старая ржавая одностволка, а патронов не было. Надо было где-то доставать порох. И мы нашли выход из положения!

(Внимание! Слабонервным следующий раздел читать не рекомендую, т.к. пойдет сцена гибели брата).

1.4. Гибель брата. Возвращение в Москву

Жаркое лето 43-го года. Выходной день. С Толей играем в «расшибалки» во дворе дома. Открывается калитка, и входят две цыганки. Просят, чтобы мы им дали что-нибудь из еды. Толя поднимает с земли небольшой камушек и кидает в них со словами: «Уходите, самим есть нечего!». Одна из цыганок, уходя, оборачивается и, указывая на него пальцем, кричит: «Ты не бросайся, т.к. тебе осталось жить еще только один день! Завтра ты умрешь!». И ушли. Мы заперли калитку и продолжили игру.

На следующий день, с утра я убежал на бахчу. На станции иногда останавливались эшелоны с разбитой на фронте техникой на открытых платформах. Однажды, пришел состав, в котором была платформа, набитая трофейными артиллерийскими снарядами крупного калибра. Каждый снаряд в отдельной деревянной клети. Мы были уверены, что в снаряде должен быть порох! (Потом я узнал, что мы ошибались ‑ снаряд набит каким-то трубчатым веществом, похожим на тол).

Я прибежал с бахчи на обед и вместе с Толей, и еще тремя друзьями залезли на платформу, осторожно спустили снаряд на землю, положили на курточку и понесли его разряжать. Четверо несли по углам по двое с каждой стороны, а я поддерживал снаряд сзади. И понесли мы его в сторону бахчи вдоль ж/д линии. Там, метрах в трехстах, были штабеля шпал. Залезли в штабель и начали отвинчивать головку. Чем ‑ не помню. Я чувствовал, что время обеда кончилось, и сказал, что ухожу, т.к. дядя Ваня-сторож будет

ругаться. Вылез из штабеля, пробежал шагов тридцать и ……вдруг сзади раздался страшной силы взрыв! Оборачиваюсь на ходу и вижу – вверх летят шпалы, фрагменты тел всех четырех ребят! Моего брата не стало!!!

Сердце сжалось, тоска навалилась, я упал и долго не мог встать – ноги не держали. Сильный стресс! Прибежали люди, сторож отправил меня сказать маме о случившемся. Когда я это ей сказал, она онемела, и целый месяц не могла говорить. Лежала и молчала. Заболела Роза ‑ распухли лимфатические железы на шее и года три она так и ходила. Прошли они только в Москве.

Похоронили их всех в одном гробу. В течение длительного времени у меня было сильное чувство тоски по брату.

Это был первый эпизод моего спасения от смерти.

В школу, в эвакуации, это 4-ый, 5-ый, и половина 6-го класса, я ходил без энтузиазма, и учеба мне стала даваться с трудом. Сказывалось отсутствие достаточного питания и, после гибели Толи, постоянно довлеющее чувство тоски по брату. Основой питания в Ново-Сергеевке была тыква. С тех пор, вот уже 65 лет, тыкву я не ем.

А в ноябре 42-го года я заболел брюшным тифом. Внезапно, на уроке русского языка я почувствовал, что мне надо срочно бежать в туалет! Поднимаю руку, прошусь выйти и получаю отказ. Через пару минут еще раз поднимаю, и опять отказ, но уже в грубой форме. И…..я не смог сдержаться. Полные штаны. Когда запах дошел до учительницы, она крикнула, чтобы я «вышел вон». Как я добрался до дома ‑ не помню. Хозяйка померила температуру‑39! К ночи я потерял сознание и очнулся в больнице. Пролежал там одиннадцать дней, а потом дома еще недели три не успокаивался желудок.

С начала 43-го года открыли въезд в Москву по вызовам от организаций. Мама написала на завод, и в середине декабря 43-го года прислали разрешение на въезд. Билеты достать было невозможно. Подошел поезд. Мама как-то уговорила проводницу, она нас впустила и заперла в задний тамбур. Дверь в соседний вагон она тоже заперла. Ехали мы более суток, и запомнилось мне это потому, что все это время мне очень надо было по малой нужде, но куда? Мама приказала терпеть, и я терпел до самой Москвы. В дальнейшем мне это ужасное воздержание организм припомнил.

Москва, родное Очаково! Мои друзья! И не утихающая тоска по Толику.

Дали нам большую комнату в рабочем бараке, метров тридцать.

Но надо учиться дальше. Как-то окончил 6-ой класс, весной 45-го 7-ой, с одной тройкой – по русскому языку.

Мама продолжила работу в своей бухгалтерии. Розу директор взял в секретари (еще в Ново-Сергеевке она научилась здорово печатать на машинке). Одновременно, до конца войны, она заведовала 1-ым (секретным) отделом завода, Но все равно было голодно. Я получал детскую карточку ‑ 400г хлеба и мало всего остального. У Розы и мамы были карточки служащих – по 600г хлеба. У рабочих были карточки на 800г.

На лето 44-го второй муж тети Пиры ‑ Андрей Дмитриевич (он был военным, и работал на химскладе, командовал транспортным цехом), устроил меня на лето работать в группу автоэлектриков. Трамблеры, стартеры, свечи, генераторы, бобины и т.д. Всё я быстро освоил, и это мне в дальнейшем очень пригодилось. В конце смены каждому выдавали полбуханки черного хлеба, а утром, перед сменой, кормили в столовой супом из крапивы с кусочком хлеба. (Вот тогда я