Жертвенный агнец - Карло Шефер

— Три раза.

— Пускай даже четыре!.. Все равно рано тебе! Организм еще не созрел…

— Почему не созрел? — бурно запротестовала девочка.

— Тише. Не спорь!

— Ты ведь тоже трахаешься. С Тойером. Я слышала, вы ревете как бешеные слоны.

Самозванная мать зашлепала на кухню. С ее ноги сполз носок, но она даже не обратила на это внимания.

Сейчас она выкурит сигарету, плевать на астму и на детские легкие Бабетты. Какие там легкие, если эта зассыха лишилась девственности…

— Мы только раз попробовали, — словно извиняясь, объяснила Бабетта, притащившаяся на кухню следом за ней. — Мне было неприятно. Я решила с этим обождать.

— Ты думаешь, он согласится ждать? — злобно фыркнула Ильдирим. — Ведь он же турок!

— И это говоришь ты?

Смех, да и только! Крыть было нечем. Оставалось только согласиться.

Земля Баден-Вюртемберг, вполне благополучная в масштабах всей федерации, была вынуждена экономить. Всевозможные идиоты-методисты в соответствии с модой щедро вознаграждались четырехзначными суммами за глупые и никому не нужные семинары и доклады, но вот от действительно нужных для общества вещей властям приходилось отказываться. Ситуация на юго-западе Германии приближалась к абсурдной, но еще не дошла до предела. Такое скупердяйство еще можно было терпеть, если до пенсии оставались считаные годы, тем более что пересмотр пенсионного возраста для полицейских еще не стоял на повестке дня. Однако в те первые дни нового года Тойер заметил, как скупо, к примеру, были отпущены средства на замещение отпускников. Судебные медики так и не прибыли, да и коллеги, работавшие под стенами замка, не проявляли рвения. Несмотря на тяжесть случая — как-никак труп — они свернули работу ровно в четыре.

Старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер запланировал на 2003 год несколько героических свершений. Вечером он сидел на своей маленькой кухне и пытался вспомнить, в чем же они заключались. Да, он станет чуточку активней. Когда тебе изрядно за пятьдесят, полезно все-таки вспоминать про фитнес. Да-да, он обязательно займется собой. Салаты и прогулки, образцовые три литра воды в день, такие вот штуки. Кроме того: он перестанет чудить, станет нормальным. Не будет придумывать всякие глупости, например петь ни с того ни с сего.

В новогоднюю ночь, которую он провел с Ильдирим и откровенно нервничавшей Бабеттой в их квартирке на Берггеймерштрассе, ему, слегка захмелевшему, пришел в голову новый жизненный принцип — рассматривать Вселенную как разумное и дружеское обрамление его персоны. Почему бы и нет? Отрешиться от ощущения, что ты падаешь с бешеной скоростью в никуда, и представить себе, что живешь на дне воздушного океана, окутанный тоннами атмосферы, окруженный летающими молекулами, облепленный микробами… Нет-нет, в таких картинах тоже мало приятного.

Ну ладно, сейчас он трезвый, с ясным рассудком. Как же обстоят у него дела с реализацией намерений? Парадоксально, но после полуночи первое, что он сделал в новом году, — выкурил у Ильдирим пять сигарет, хотя вообще-то не курит, и — честно говоря — с салатом тоже пока что не получалось. Он проверил содержимое кухонной полки. Растительное масло кончилось, уксусная бутылочка тоже пустая… Итак, он купит уксус и масло, прямо завтра купит, сделает этим, так сказать, еще один шаг к салату.

Телефон не зазвонил, поскольку мир уже некоторое время назад вступил в эпоху цифровой техники, а исполнил тирольский йодль.

— Угадай, кто я! — произнес трескучий, хриплый голос. Тут не могло быть сомнений.

— Ты Фабри. Самый жирный в мире экс-полицейский. Тугодум из Шварцвальда. Развивший в последнее время бурную активность, отправивший на Фолкленды одного говнюка, это ты, мой дружище…

— Боже мой, — раздалось в ответ, — вообще-то я лишь в шутку предположил, что гадкий бронхит завуалирует мою яркую индивидуальность. Вообрази, мне приходится принимать двойную дозу антибиотиков, иначе при моем весе они просто пролетают без всякого эффекта. Как дела, старина? Когда я видел тебя в последний раз, мы сидели на мерзком холодном ветру в Нормандии, и ты жутко переживал из-за отношений с твоей немецкой турчанкой. Ну как, производитель Бабетты отбыл восвояси?

— Отбыл, голубчик, — ответил Тойер не без гордости за свою противозаконную авантюру, оставшуюся безнаказанной. — А мы с Ильдирим… ну, мы с ней, как бы это сказать… Вместе мы теперь.

Так они весело болтали. Сыщик наслаждался общением с другом. В обычной ситуации он непременно поведал бы Фабри о новом серьезном происшествиии, однако — впервые за долгие годы — ему надо было столько рассказать о себе самом, что печальные картины этого дня вылетели из памяти.

Ведь произошло действительно хорошее событие. Он сам помог ему осуществиться, явился к Ильдирим с огромным букетом роз, чуточку прослезился: потом выдавал остроумные шутки, соблазнял на удивление дерзко, потом неплохо любил и даже после этого оказался способен на ласку. И вот почти уже целую вечность, около семи недель, они представляли собой удивительно гармоничную пару. Для Бабетты он станет кем-то вроде отца. В его фантазиях возникали все новые картины. На самой отчетливой из них комиссар плыл со своей приемной дочкой под парусом по Неккару. По смехотворной гейдельбергской гоночной дистанции: берег — поворот — берег. Все равно что играть в гандбол в телефонной будке. Из-за высоты мачт нельзя было проплыть даже под мостами, а самое главное — Тойер не имел ни малейшего представления, ну совершенно никакого понятия о том, как управлять парусами, хоть и ветер был подходящий.

Телефонный разговор давно закончился, Тойер лежал в постели. Ветер. Небо круглилось синим куполом, белые паруса были готовы взлететь в воздух, уподобиться оторвавшимся листкам с загадочными весенними посланиями; Тойер мог их прочесть, сразу все. Он и сам полетел за каким-то листком, полетел над Старым городом — с лабиринтом улочек, людскими толпами, жужжанием голосов, обогнул шпили церкви Святого Духа — в колокольне сидела сова и читала толстую книгу, — крутой вираж направо, над тюрьмой, даже это угрюмое сооружение излучало радость. Университетская площадь, Зандгассе. Перед театром скакали актеры, одетые как студенты-бурши былых эпох. Налево, в стороне Гайсберга, сквозь деревья просвечивают красноватые постройки из песчаника, остатки вражеских укреплений эпохи Тридцатилетней войны. Даже во сне они не радуют взор, но что требовать от таких стариков? Впереди справа возник элегантный замок — корпус Фридриха, корпус Оттона Генриха, Английский корпус, Толстая башня, прямо-таки созданная для Фабри, взгляд вниз, падение…

Роня Дан, восемнадцать лет, непростительно.

Тойер встал, быстро и кое-как оделся, покинул квартиру. Лишь внизу, уже выходя на улицу, застегнул ширинку.

Он припарковался в начале долины и прошел пешком оставшиеся сто метров. У Дана еще горел свет. Лишь теперь комиссар взглянул на часы. Двадцать минут первого. Уместно ли то, что он задумал? Да и вообще, на что он, собственно, рассчитывал? Тяжело дыша, он остановился перед домом. Мужской силуэт в волнении ходил взад-вперед, энергично жестикулировал. Дико взъерошенная шапка волос, значит, это не Дан. Очевидно, мужчина был сердит. Тойеру показалось, или он слышал и другой взволнованный голос? Мужчины спорили, это несомненно. Но разобрать слова он не мог. Тогда он решительно одолел ступеньки, которые вели к входной двери.