В польских лесах - Иосиф Опатошу

Воины, вооруженные копьями, на которых были вырезаны фамильные гербы, воины в синих кафтанах с крестами, вышитыми золотом и серебром, не слышали звона тяжелых церковных колоколов и толпами тянулись в священные дубовые леса к гонтинам и прекрасным жрицам.

И не один помещик, правоверный католик, который построил костел, содержал несколько сот бенедиктинцев и всю жизнь боролся против антихриста, в то же самое время, чтобы никто не знал, строил в лесу, среди разросшихся дубов, избушку, окружал ее земляной оградой и содержал там колдунью и ее прекрасных дочерей.

Старик шляхтич со старинным гербом на стене дома, делами которого управлял еврей, умирал. Новое поколение, воспитывавшееся в Варшаве, Риме, Париже, деревни не знало. Молодой шляхтич кутил, платил сотни рублей за кружевную нижнюю юбку куртизанки, швырял тысячи за право поцеловать полуобнаженную ножку. Густые леса Польши стонали, редели, переходили в руки евреев. Бревна вязались в плоты. Все лето евреи сплавляли в Германию лесной материал по Висле, по Жолдовке. Насаждать новые леса помещики не хотели: долго ждать, пока вырастут. Поэтому выжигали пни, вспахивали землю, и от лесов не оставалось следа.

В понедельник, на второй день Пасхи, рыбаки пошли в лес.

Лес был старый, смешанный. Деревья, похожие друг на друга, как близнецы, росли густо, от тесноты пробивались наружу корни, напоминая сведенные судорогой руки.

Раскидистые дубы, обезобразив, истощив окружающие деревья, цвели маленькими белыми цветочками. Далеко в лесу, куда солнце почти никогда не заглядывало, комья снега лежали, как старые, потертые куски овечьей шерсти; ярко цветущие ореховые деревья, переплетаясь с осинами, отделяли помещичий лес от крестьянского.

Внизу, у горы, в крестьянском лесу, парная рыхлая земля отдавала запахом свежеиспеченного хлеба, моченой дубовой коры. Осины с кривыми, взъерошенными ветвями мокли в жирной, вязкой почве, и их темная кора от сырости становилась красноватой.

На горе, на самом верху, в помещичьем лесу, где почва была песчаная, сосны отряхивали с себя снег и возрождались.

Мордхе с отцом стояли, считая вырубленные деревья и помечая их красным мелом. Старый Авром, в высоких сапогах, в полушубке, мрачно переходил от одного дерева к другому, нюхал табак из серебряной табакерки, морщил длинный нос, обтирал табак с пальцев о длинную седую бороду, и слова вырывались у него, как клубы пара из котла:

— Не на кого положиться! Ты же стоял при порубке? Где была твоя голова? Вечно ходишь замечтавшись!.. Изучение Торы тебя, сынок, так же мало прельщает, как и твоего отца! Пусть, я не сетую. Но в твои годы я уже был купцом! Ездил с хозяевами осматривать и оценивать лес. А ты что? Ничего! — Авром пожал плечами. — Щепки они срубили, а не деревья!

— Если это щепки, — улыбнулся Мордхе, указав рукой на лежавшие стволы, — тогда ты, папа, в следующий раз сам прикажи крестьянам рубить деревья.

— А что? Разве это деревья? — воскликнул старик, схватив сына за рукав. — Сколько лет, например, этому, по-твоему? Как ты считаешь кольца? Я в твои годы на глаз узнавал, сколько лет дереву! — разозлился отец, оттолкнул сына и нагнулся так, что красный затылок готов был лопнуть. — Посмотри, как меряют: пять дюймов, десять… Сорок с чем-то лет деревцу. Не должны ли они к черту провалиться?

— Я здесь не видел деревьев постарше! — оправдывался Мордхе.

— Так не надо рубить! — крикнул старик. — Этот негодяй ведь уничтожает лес! Даже душа болит! Когда у его отца по ошибке вырубали столетнее дерево, то приходилось это скрывать. Слишком молодым считалось. А теперь его это не трогает! Разве он, бездельник, трудился над всем этим добром? Сидит, обжора, в Париже, подписывает векселя, тратит состояние на соломенных кукол. Ведь у них, как в Писании: будем есть и пить, будем веселиться, ибо завтра погибнем!

Мордхе знал, что отвечать не нужно. Старик покричит, потом отойдет, успокоится. Но у них это было в крови: никогда не могли смолчать. И хоть Мордхе решил ничего не говорить, он невольно открыл рот:

— Чего ты горячишься? Он желает рубить — пусть рубит! Это ведь не твой лес!

— Но я не желаю! — воскликнул отец и засопел.

— Этого мало! — улыбнулся Мордхе. — Ты здесь не хозяин, папа!

— Пока я жив, я — хозяин! — кричал Авром на сына. — У меня есть договор со стариком помещиком. Пока я жив, никто не смеет меня рассчитать! Понимаешь, грубиян?

— Какое это имеет отношение? — горячился Мордхе. — Кто говорит о расчете? Я только утверждаю, что леса созданы для того, чтобы их рубили!

Вдруг, как из-под земли, вырос лесник, пятидесятилетний крестьянин, в синем суконном кафтане с двумя рядами деревянных пуговиц.

— Подойди, Мартын, — откашлялся Авром и поманил его пальцем, — что ты скажешь: нужно вырубать леса?

Лесник улыбался, довольный тем, что к нему обратился «пан управляющий», и почесывал затылок.

— Вырубать?! Всегда рубили леса! Если лес слишком густой, то чем больше его вырубают, тем лучше он растет! С человеком то же самое: если его давит, жжет — нужно пустить кровь. Не правда ли? Ха-ха-ха, это полезно для здоровья! Но вырубать весь лес — это, панове, уже грех! Если вырубишь лес, оттуда разбегается нечистая сила и обрушивает на человека всякие несчастья.

— Правда? — с удивлением спросил Мордхе у лесника.

— Почему неправда? — улыбнулся Мартын. — Э, молодой пан… Куда, думает пан, девались медведи? А через пару лет и оленей не будет! Когда лес вырубают, звери разбегаются, вымирают, а ведь в каждом животном сидит нечистая сила…

Авром, примостившись на срубленном дереве, не слушал, о чем говорил лесник. Он жевал свою длинную бороду и думал, что нужно послать картофель в город. Раввин ему писал, что евреи умирают с голоду. Дожили! Приходится Аврому напоминать! Думают, вероятно, что он все для себя бережет, что он — Шамай Шафт. Дураки! Раввин ведь знает, что его покойный отец, реб Мордхе, в течение шести месяцев кормил половину еврейского населения в городе картошкой и хлебом, а теперь — теперь проклятое время! Уже третий год, как все выгорает в полях. Крестьяне питаются отрубями, вареными кореньями, пухнут с голоду, целые деревни вымирают. Кто помнит такой голод? Ужас, просто ужас!

— Слушай, — повернулся Авром к сыну, — завтра с утра пораньше сходи на ветряную мельницу и попроси Николая смолоть несколько мер ржи. Он знает какие. Ты не забудешь?

— Не забуду.

Авром вынул серебряную табакерку, несколько раз привычно стукнул по крышке, взял понюшку табаку и, не глядя на Мартына, протянул ему коробочку.

Мартын подошел на цыпочках, приготовив два пальца, с видом человека, который собирается перейти реку по узкой дощечке.

— Кусает, черт возьми! — зачихал лесник.

— А ты, Мартын, что скажешь? Будет в этом году урожай?

— Кто знает? Одному Богу известно, что ждет нас впереди! Люди уже достаточно наголодались. А еще говорят, что крестьяне везде бунтуют. В Пепловке отказались сажать картошку в усадьбе, грозили убить хозяина. Вот времена настали! Мужики поднимают руку на помещика!