Дом кошки, играющей в мяч - Оноре де Бальзак

— Что ты выставляешь в Салоне?

Художник схватил друга за руку, повлек его за собой в мастерскую и открыл стоявшую на мольберте небольшую картину и портрет. После долгого и жадного созерцания этих двух шедевров Жироде в безмолвном восторге бросился на шею своему приятелю и обнял его. Свои впечатления он мог передать только так, как их чувствовал, из души в душу.

— Ты влюблен? — спросил он друга.

Они оба знали, что Тициан, Рафаэль и Леонардо да Винчи обязаны своими самыми прекрасными портретами тому пламенному чувству, которое, хотя и при разных условиях, порождает все шедевры. Молодой художник вместо ответа наклонил голову.

— Какое счастье, что ты мог влюбиться здесь, возвратившись из Италии! Я не советую тебе выставлять такие вещи в Салоне, — прибавил знаменитый художник, — Видишь ли, их не поймут. Эта верность красок; эта чудесная работа еще не могут быть оценены, публика не привыкла к такой глубине. Наши обычные картины, друг мой, ведь это просто ширмы, экраны. Честное слово, уж лучше писать стихи и переводить древних. Так мы скорее достигнем славы, чем этими картинами.

Несмотря на благожелательный совет, оба полотна были выставлены. Сцена из семейной жизни произвела переворот в живописи. После нее возникло такое множество картин в этом жанре, появившихся на всех наших выставках, что можно было заподозрить, не изготовляются ли они чисто механическим способом. Что же касается портрета, то, вероятно, все художники помнят об этом насыщенном жизнью полотне, у которого публика, иногда бывающая справедливой, оставила венок, и он был возложен самим Жироде. Обе картины окружала густая толпа. Успех был потрясающий, как любят говорить женщины. Биржевые дельцы, знатные господа готовы были покрыть оба полотна двойными наполеондорами, но художник наотрез отказался продать их или сделать с них копии. Ему предлагали огромную сумму за право сделать гравюры, но торговцы были не более счастливы, чем любители. Хотя это событие занимало общество, но оно было не такого свойства, чтобы проникнуть в глушь маленькой Фиваиды[10]на улице Сен-Дени; однако жена нотариуса, придя в гости к г-же Гильом, заговорила о выставке и объяснила ее цели в присутствии Августины, которую она очень любила. Болтовня г-жи Роген, естественно, внушила Августине желание посмотреть картины, и она осмелилась потихоньку попросить свою родственницу сопровождать ee в Лувр. Та с успехом повела переговоры и получила у г-жи Гильом разрешение оторвать на два часа свою племянницу от ее скучных обязанностей. Итак, молодой девушке удалось проникнуть сквозь толпу к увенчанному цветами портрету. Узнав на нем себя, она задрожала как осиновый лист и в ужасе оглянулась, ища г-жу Роген, от которой ее отделила толпа. В это мгновение ее испуганный взор встретил загоревшееся радостью лицо художника. Девушка тотчас вспомнила незнакомца, которого она порой с любопытством наблюдала, думая, что это какой-нибудь новый сосед.

— Видите, что мне внушила любовь, — сказал художник на ухо робкому созданию, до смерти перепугав ее этими словами.

Августина нашла в себе сверхъестественное мужество пробиться сквозь стену зрителей и присоединилась к своей тетушке, которая все еще силилась прорваться сквозь толпу, мешавшую ей приблизиться к картине.

— Вас тут задавят, — вскричала Августина, — идемте!

Но в Салоне иногда бывает так тесно, что вдвоем немыслимо пройти по галерее. Беспорядочным движением толпы обеих женщин отнесло ко второй картине. Благодаря случайности они вдруг вместе очутились у полотна, по заслугам отмеченного всеобщим признанием. Крик удивления, вырвавшийся у жены нотариуса, потонул в гомоне и шуме толпы; Августина невольно заплакала, увидев чудную сцену, и по какому-то почти неизъяснимому чувству приложила палец к губам, заметив в двух шагах от себя восторженное лицо молодого художника. Незнакомец ответил кивком головы, указав на г-жу Роген как на помеху, и тем самым подал Августине знак, что понял ее. Эта пантомима подействовала на девушку как прикосновение к раскаленному железу: она чувствовала себя преступницей, вообразив, что между нею и художником заключен какой-то договор. Удушливая жара, непрерывное мелькание ослепительных туалетов и ошеломляющее впечатление, которое произвели на Августину яркие краски, множество живых и нарисованных лиц, обилие золотых рам — все это вызвало в ней нечто вроде опьянения, усилившего ее страхи. Быть может, она упала бы в обморок, если бы, несмотря на этот хаос впечатлений, из глубины души не поднималась неведомая радость, оживлявшая все ее существо. Тем не менее она чувствовала себя во власти того демона, чьи ужасные козни были предсказаны ей в громоносных речах проповедников. Это было для нее мгновение безумия. Она заметила, что молодой человек, сияющий любовью и счастьем, проводил ее до самой коляски тетушки. Охваченная жарким волнением, никогда не испытанным ею, во власти упоения, подчинявшего ее каким-то неведомым путем природе, Августина послушалась убедительного голоса сердца и несколько раз взглянула на молодого художника, не скрывая своего смятения. Никогда еще ее румянец не представлял такого яркого контраста с белизной кожи; влюбленный художник увидел красоту девушки во всем расцвете, невинность во всей чистоте. Августина испытывала и радость и ужас, думая о том, что ее присутствие приносит счастье тому, чье имя у всех на устах, чье дарование сообщает бессмертие мимолетным образам. Она любима. Сомневаться в этом невозможно. Когда художника уже не было подле нее, простые его слова все еще отдавались в ее сердце: «Видите, что мне внушила любовь». И волнение чувств, ставшее еще более глубоким, почти причиняло ей боль, пламень крови разбудил в ней неведомые силы. Чтобы избежать ответов на расспросы родственницы по поводу картин, она притворилась, что у нее болит голова; но, возвратившись, г-жа Роген не удержалась и рассказала г-же Гильом о том, как прославилась «Кошка, играющая в мяч»; Августина задрожала всем телом, услышав, что мать ее собирается на выставку «посмотреть на свой дом». Девушка еще раз настойчиво повторила, что ей нездоровится, и получила позволение лечь в постель.

— Вот и вся прибыль от этих зрелищ — головная боль! — воскликнула г-жа Гильом. — Что же тут интересного — видеть нарисованным то, что каждый день у тебя перед глазами? Как ни толкуйте, а что художник, что писатель — все голь перекатная. На кой черт им понадобилось малевать мой дом на картинах?

— Быть может, это нам на руку — мы продадим больше сукна, — сказал Жозеф Леба.

Несмотря на это замечание, искусство и мысль еще раз были прокляты в судилище торговли. Легко понять, что такие рассуждения не слишком ободряли Августину, когда она в ночной тишине впервые предалась думам о любви. События этого дня походили на сон, который ей было приятно воскрешать в своих мыслях. Она вступила в мир опасений, надежд, угрызений совести — всех этих наплывающих волн чувства, баюкавших столь простое и робкое сердце. Какую пустоту она ощутила в этом мрачном доме и какое сокровище обрела в своей душе! Быть женой талантливого человека, разделять его славу! Какие опустошения должна была произвести эта мысль в сердце ребенка, воспитанного в такой семье! Какие надежды она должна была пробудить у девушки, которую сковывали пошлыми правилами, в то время как она жаждала жизни! Луч света проник в темницу. Августина полюбила сразу. Это льстило стольким ее чувствам одновременно, что она покорилась, не рассуждая. Разве в восемнадцать лет любовь не ставит свою призму между миром и глазами девушки? Могла ли Августина предугадать тяжелые столкновения, которыми заканчивается союз любящей женщины с человеком воображения? Она верила, что призвана составить его счастье, не замечала неравенства между собой и им. Для нее в настоящем заключалось все будущее.