Иван Грозный. Двойной портрет - Сергей Платонов

У дворянских историков такой фигурой, озаренной зловещим светом, является Христиерн (Кристиан) II датский (1513–1523). Он перешел в память последующих поколений под кличкой «северного Нерона» как виновник «Стокгольмской кровавой бани», то есть казни восставших против него шведских аристократов. Публицисты и историки, принадлежавшие к тому же классу в самой Дании и в других европейских странах, постарались придать его «зверству» общеполитическое освещение, очернить имя Христиерна и закрыть все другие его дела этой мрачной страницей. Их озлобление вполне понятно. В эпоху социально-экономического подъема дворянства Христиерн II пытался завести королевский бессословный даровой суд; он решился бороться с морским разбоем, которому отдавались со страстью прибрежные рыцари и среди них епископы аристократического происхождения. И недаром впоследствии, когда, свергнутый двумя высшими сословиями — духовенством и дворянством, — Христиерн II сидел в тюрьме, восстание крестьян и горожан, организованное любекским демагогом Вулленвебером, провозгласило его, заточника, своим королем.

Незадолго до своего падения Христиерн II издал помимо сейма указ, в котором звучали неслыханные среди шляхетского общества слова: «Не должно быть продажи людей крестьянского звания; такой злой, нехристианский обычай, что держался доселе в Зеландии, Фольстере и др., чтобы продавать и дарить бедных мужиков и христиан по исповеданию, подобно скоту бессмысленному, должен отныне исчезнуть». Указ остался на бумаге, как бы завещанием просвещенному абсолютизму, наступившему лишь два века спустя; его автора продержали в крепком заключении в течение 36 лет — до самой смерти (1559).

Нечего и говорить, что в социально-политической обстановке, сложившейся в Московской державе, было гораздо меньше оснований для возникновения литературы, враждебной монархии. Здесь монархия не только не допустила соединения среднего и мелкого дворянства с аристократией, больше того — она использовала дворянство, организованное ею в виде военно-служилого сословия, для борьбы с «княжатами» и старым боярством. Отсюда благоприятное отношение к монархии в московской публицистике, так ярко выразившееся в двух дошедших до нас произведениях середины XVI века — в челобитных-памфлетах Ивана Пересветова и Ермолая-Еразма.

Однако осталась от эпохи Ивана Грозного еще и другая традиция, исходившая от консервативной, погибавшей под ударами самодержавия аристократии. Она выразилась в произведениях князя А. М. Курбского, в «Беседе валаамских чудотворцев», в рассказах и описаниях летописей, в воспоминаниях современников Смутного времени. Это они — представители отживающей идеологии — дали материал для изображения Ивана Грозного в виде тирана, коронованного злодея и преступника, с правом, подобно Христиерну II датскому, на титул Нерона XVI века.

Странным образом эта традиция, внушенная чувством мести со стороны романтиков, оплакивавших гибель аристократии, пережила великие достижения эпохи XVI века, заглушила суждения более прогрессивных современников Ивана IV и повлияла в сильнейшей степени на историков XIX века. Грозный царь закрепился в старых школьных изображениях как жестокий тиран по преимуществу; все его крупные деяния отошли на второй план; все его заслуги по расширению и внутренней организации Московской державы и борьбе с изменниками оказались забытыми.

Русский народ дал совсем иную, глубоко мудрую оценку личности Ивана IV, выразив ее в прозвище Грозного. В иностранной исторической литературе смысл этой характеристики совершенно искажен переводами — Iwan der Schreckliche, Jean le Terrible, что означает «страшный», «ужасный», чем и подчеркивается обвинение Ивана IV в жестокости. В XVI веке в великой Московской державе «Грозный» звучало величественно и патриотично. Прозвище это прилагалось уже раньше к Ивану III: и дед, и внук были могущественно-грозны, сокрушительно-опасны для врагов народа и государства, как внешних, так и внутренних.

II. Наследство Ивана III

Из всех европейских народов наибольшее искусство и энергию в борьбе с азиатскими воителями проявили великороссы, организовавшиеся в Московскую державу. Здесь, быть может, самая трудность задачи, необычайно опасное положение на юго-восточной окраине создали изумительную по своим политическим и военным достижениям, по своей стойкости и выдержке школу.

1

В непрерывной борьбе с внешними врагами, наступавшими из Азии, Москва выработала учреждения, в которых было много общего со стратегией, вооружением, крепостными сооружениями, дорожной системой и административной практикой больших азиатских империй. Такой поворот вовсе не был попятным движением, не был огрубением, впадением в варварство. Никоим образом не следует забывать, что великий Азиатский материк был ареной культур более старинных, чем культура европейская, что в течение раннего Средневековья — от VIII до XIV века — Азия значительно превосходила Европу своими богатствами, широким развитием обмена, техникой, просвещенностью: арабы были учителями романо-германцев в торговле, науке, философии; монголы перенесли в Европу китайскую артиллерию, систему государственных дорог и почты, в свою очередь унаследованную ими от более старинных держав.

К заимствованным у противника формам в Московском государстве присоединились с течением времени оригинальные учреждения, которые, однако, строились в духе тех же образцов централизованной военной монархии. Отсюда некоторые черты сходства Москвы с Оттоманской империей, последним крупным созданием азиатских воителей, занявших господствующее положение на Леванте. Сравнение Москвы с Турцией напрашивалось постоянно и у русских, и у западных наблюдателей; Иван Пересветов, подававший московскому правительству в эпоху молодости Ивана IV проект уничтожения аристократии и введения неограниченного правления, ссылается на порядки турецкого султана Мехмеда II, считая их образцовыми.

Турция вообще оказывала чарующее действие на Москву. Недаром московское общество было так падко на турецкую моду. Не успевает Стоглавый собор высказаться против надевания «тафей (шапочек) безбожного Махмета», как уже автору «Беседы валаамских чудотворцев» приходится стыдить русских людей за ношение турецких шлыков и портов (то есть полного костюма), а выписанный в Москву византийский патриот Максим Грек с сокрушением пишет на родину своим друзьям, что скоро москвичи, пожалуй, наденут и чалмы.

Иностранцы видели в сходстве Москвы с Турцией главное основание для нападок на русские порядки. Анонимный французский писатель времен опричнины Грозного находит, что во всех государствах существуют учреждения для охраны закона, для защиты народа от тирании, кроме Московии и Турции. На ту же тему очень любят поговорить и английские наблюдатели Горсей и Флетчер: для них, не понимающих системы московского управления, оно сводится якобы к произвольным капризным действиям, граничащим нередко с самодурством и не встречающим сопротивления в «варварском» обществе, которое такого управления вполне заслуживает.

Однако есть и такие учреждения в «азиатской деспотии», которые вызывают зависть западноевропейцев, поражают их воображение. Таково устройство дорог и ямской гоньбы, служившей наблюдению за краями, не вполне замиренными, а также пересылке грамот и проезду послов, — система, выделявшая Московскую державу из всех европейских государств того времени. Быстрота сообщений и роскошество перевозочных средств изумляли иностранцев. Герберштейн передает, что его служитель проехал 600 верст из Новгорода в Москву в 72 часа, имея возможность ехать без перерыва благодаря смене лошадей; когда он требовал 12 лошадей, ямщик приводил ему 30 и еще больше. Правительство знало цену этого административного орудия. Иван III в завещании детям требует сохранения ям (почтовых станций) и подвод на тех дорогах, которые были заведены во время его правления. В начале Ливонской войны Иван Грозный располагал великолепной организацией официальной почты, и о ней с увлечением рассказывает нюренбергская газета 1561 года со слов дипломатической миссии, только что прибывшей из Москвы: «У царя в Ливонии, под Ревелем и Ригой, агенты, которые в пять дней доставляют сведения в Москву, так что двор московский осведомлен обо всем, что происходит у Балтики, и следит внимательно за делами Западной Европы».