Картахена - Лена Элтанг

* * *

Книга вышла в начале января, на обложке зачем-то нарисовали лавровую ветку, но Маркусу было все равно. Он ходил по зимнему городу, выискивая «Паолу» в витринах, и покупал ее почти в каждой лавке, сам не понимая зачем. Английский петит разбегался муравьями по шероховатой бумаге, цветом похожей на страницы «Таймс». Дарить книги было некому, два экземпляра он отослал своему профессору античной литературы, одну книжку оставил в городской библиотеке, остальные туго расходились по знакомым. Через пару месяцев книжный холм дорос до подоконника, и в тот день, когда пришлось съезжать с квартиры, Маркус сложил все в коробку, отнес к букинисту и продал за смешную сумму, равную стоимости билета на автобус в аэропорт.

Англия была мала ему, трудно было поверить, что он провел здесь двенадцать лет, втискиваясь в сырые комнатушки с наглухо заклеенными окнами, вечно задыхаясь от сажи и запаха жареной рыбы с картошкой. Той Англии, которую он любил, уже не было. В сущности, она исчезла в девяносто девятом, когда пропала Паола и умер Балам, его друг, студент-математик, сидевший на кислоте. Времена паба «Грязная Нелли», зеленых маек гребного клуба и прогулок с девицами по окрестным холмам хрустнули и провалились в Past Perfect. Некоторое время Маркус продержался на воспоминаниях. Потом отчаялся и начал писать роман.

В то лето роман назывался повестью, в нем говорилось о человеке, потерявшем свою девушку во время поездки в Италию. Они путешествуют налегке, много ссорятся, много пьют, купаются голышом, герой мучается ревностью и страхом потери, а девушка ходит по церквам и разглядывает росписи Чимабуэ. Потом подружка бросает его, не оставив даже записки. Она делает это жестоко и весело, устраивает в чужом поместье пожар и исчезает вместе с дымом и копотью. Вернувшись в Англию, герой тратит уйму времени на то, чтобы ее отыскать, но тщетно. Ее родители-итальянцы продали дом и переехали неизвестно куда. Finito.

Закончив книгу, Маркус отослал ее местному издателю, обнаружив его адрес в телефонной книге. Английский автор был далеко не совершенен, и в приложенном письме он признавался, что книге нужен редактор. Издатель не ответил ни слова, не удосужился даже рукопись вернуть. Маркус записал роман на флешку, прицепил ее к связке запасных ключей и забыл о ней с каким-то мстительным удовольствием.

Он знал, что повесть никуда не годится, он собирал ее из мертвых частей времени, будто Изида – разрозненные куски Озириса. Книга горчила, пенилась и отдавала застоявшейся яростью, будто тинистой водой с увядшими стеблями. В ней не было ни вымысла, ни той случайной мякоти прозрения, необходимой для настоящего текста, одно только перечисление событий, список необходимых потерь, как говорил его друг-математик.

Однажды я напишу ее заново, сказал себе Маркус, стирая рабочие файлы в белом ноутбуке, купленном в кредит. Нужно только выплеснуть мертвую воду. Вернуться в «Бриатико» на свежую голову, несколько лет спустя, перелезть через стену, пройти через оливковые посадки, спуститься по веревке на дикий пляж, поставить палатку и развести костер. Он помнил, что от ветра там защищает беленая стена портовой крепости. Со стороны моря кто-то написал на ней размашисто, красным мелком: Lui è troppo tenero per vivere tra i volpi. Он слишком нежен, чтобы жить среди лисиц.

У этой стены они с Паолой стояли задрав головы и смотрели вверх, на холмы, где в тусклой тяжелой зелени слабо светилась яичная скорлупка «Бриатико». Завтра сходим туда, сказала Паола, там есть часовня семнадцатого века с хорошими фресками, я хочу сделать набросок для курсовой работы. Завтра сходим, согласился он. В тот вечер они обедали в траттории во Вьетри – заказ им принесли в сияющем медном котле и водрузили на подставку с горящим спиртом, в котле застывал рыбный бульон цвета ржавчины, в бульоне плавали хвостики сельдерея. Потом они возвращались в обнимку по скользящему от дождя гравию и рухнули в палатку, будто на дно илистого пруда.

Delete all. Рабочие файлы таяли, поблескивая названиями глав, которые впоследствии не пригодились. Девяносто девятый набросился на него как соскучившийся пес, вертясь и поскуливая. Так бывает, когда наткнешься случайно на школьную фотографию и поймешь, что двоих или троих, смеющихся там, валяющихся на траве в футбольных бутсах, празднующих мелкую победу, уже нет в живых, и никто толком не знает почему.

* * *

Первую фразу романа критик из TLS назвал суровым вступлением, способным навсегда отвратить британского читателя, но Маркуса это нисколько не задело.

Поначалу он собирался начать роман с диалога – с разговора с Паолой, в котором помнил каждое слово, но после долгих мучений диалог поменял свой смысл на горестную бессмыслицу. Это был их первый вечер на побережье, они разбили палатку под стенами Ареки, с той стороны, где не было охраны и туристов. Он помнил цвет и запах затухающих углей, которые они разгребали веткой шелковицы, чтобы испечь мелкие яблоки, которые Паола купила утром на салернском рынке. Она научила его протыкать обсыпанное сахаром яблоко острым сучком и держать над огнем, пока шипящая кожица не лопалась, обнажая мякоть.

– Вот так все и будет, – сказала она, разламывая яблоко и впиваясь зубами в белую сердцевину, – огонь устанет, уляжется, и мы очутимся у холодного кострища. Не будет ни моря, ни ветра, ни любви, один только черный пепел на мокрой земле. Даже думать об этом неохота. Налей мне еще белого.

– Глупости, – сказал Маркус, – ты насмотрелась жалостливых картинок в Сан-Маттео. В пепле не меньше жизни, чем в дереве, так думали древние. У тебя вон весь рот в золе, а ты прекрасна, как куртизанка на сиенской фреске.

– Ну да, – она догрызла яблоко и закопала огрызок в песок, – ты еще скажи, что Феникс рождается заново, а мы вообще никогда не умрем. Пепел, он пепел и есть. Конец всему, финито. Когда я захочу с тобой расстаться, я оставлю тебе горстку пепла вместо записки. Запомни, это будет секретный знак. Как увидишь пепел, так сразу и поймешь, что я тебя бросила.

– Милое дело, – возмутился Маркус, – а если это будет пепел от твоей сигареты, или сожженный трамвайный билет, или зола, высыпавшаяся из печи? Мне что, каждый раз хвататься за голову и стенать от ужаса?

– Ну, зачем стенать? – Она выглядела польщенной. – У тебя будет много других женщин. Не волнуйся, мой знак ты непременно заметишь. Уж я постараюсь!

Наутро они двинулись в сторону Четары, забросав кострище песком, и к полудню Маркус забыл об этом разговоре, ведь она говорила без умолку, а его никудышний итальянский вечно застревал и портил все дело. Путешествовать с Паолой было весело, но хлопотно: подержишь ветку с яблоком над огнем пару лишних минут – кожица обуглится, и веселье превратится в мучение.

Паола обижалась, дулась, смеялась как ребенок, но стоило им остаться вдвоем в темноте, как все, к чему он привык за долгий жаркий день, менялось, будто вещество в алхимическом сосуде. Холодное кипело, мягкое становилось твердым, а тусклое сияло. Маркус не в силах был этому противиться, в конце концов, он был просто сосудом в ее руках, колбой-аистом, колбой-лютней или колбой-пеликаном.