Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

Вскрыт третий ящик: в безукоризненном порядке, и т. д. (см. выше).

– Опять?! К черту amer picon! Мамаша, что это значит? Вы что же это, издеваетесь над нами?

На лице «мамаши» попеременно отражается ряд самых разнообразных чувств: изумления, ужаса, растерянности, конфуза…

– Господа, – бормочет она, – я не виноват… Если бы вы видели, что творилось в трюме «Эридана»… Это был настоящий ад! Разве можно было там выбирать ящики? Каждый хватал, что попадалось ему под руки… По-видимому, в том углу, которым мы завладели, и, верьте, с огромным трудом, – был погружен этот проклятый amer picon…

– Да ладно уж! Чего там оправдываться, – перебивают его возмущенные голоса, – а еще «мамаша»! Нашли тоже, кого послать! А ты чего стоишь, разиня рот? – попадает сгоряча ни в чем неповинному плотнику, – открывай дальше!

Но, увы! С каждым вновь вскрываемым ящиком возмущение офицеров шло, все нарастая, и достигло своего апогея с последним вскрытым ящиком, в котором нашим возмущенным взорам представилась та же картина: в безукоризненном порядке, в соломенных колпачках, ряд бутылок с amer picon…

Чувство элементарной скромности заставляет меня опустить занавес и скрыть от читателей те реплики, которые пришлось услышать нашей бедной «мамаше». С моей стороны отнюдь не будет преувеличением сказать, что она была близка к самоубийству.

И действительно, было от чего прийти в отчаяние: этого никчемушного напитка у нас оказалось столько, что мы могли снабжать им все 45 кораблей нашей эскадры в течение целого года, оставив достаточный запас для идущей к нам на присоединение эскадры адмирала Небогатова. Во всяком случае, можно было с уверенностью сказать, что у самого Елисеева, в его огромном гастрономическом магазине в Петербурге, никогда не было такого запаса amer picon, как на эскадренном броненосце «Орел» в апреле месяце 1905 года.

Слабая надежда произвести товарообмен с прочими кораблями эскадры рассеялась как дым, ибо эскадра на следующий после этого памятного происшествия день снялась с якоря и вышла в море.

* * *

На следующий же день по прибытии нашем на камрангский рейд в бухту вошел французский крейсер под контр-адмиральским флагом. На нем прибыл командующий французской эскадрой в индокитайских водах – контр-адмирал de Jonqieres. Обменявшись визитами с нашим адмиралом, французский адмирал снялся с якоря и оставил нас в покое. Мы и не ожидали иного, зная, что в лице контр-адмирала de Jonqieres мы имели верного друга России и русских.

Впрочем, наш покой на этот раз был непродолжителен. Как на нашего бедного Зиновия давил, несмотря на дальность отделяющего нас расстояния, С.-Петербург, так, по-видимому, на de Jonqieres давил его Париж. Хотя пустынная бухта Kam-Rahn мало чем отличалась от мадагаскарской бухты Nossi-be, японцы относились к стоянке нашей в первой далеко уже не с таким благодушием и индифферентностью, как во второй. Поддержанные своими верными союзниками – англичанами, японцы заявили протест перед французским правительством против нарушения нами международного права, оставаясь на якоре во французских территориальных водах более 24 часов. Парижу не оставалось ничего другого сделать, как приказать своему адмиралу в Кохинхине предложить своим бедным союзникам покинуть Камранг.

С этим-то неприятным поручением адмирал de Jonqieres вторично появился на своем крейсере в Камранге. Нам, в свою очередь, оставалось только подчиниться законному требованию хозяина, «честью» просящего своих гостей удалиться.

С другой стороны, у адмирала Рожественского было категорическое приказание из Петербурга ожидать присоединения к нему эскадры Небогатова. Положение бедного Зиновия оказалось более чем затруднительным: с одной стороны – нельзя оставаться, не нарушая нейтралитета Франции, с другой стороны – нельзя идти вперед, не дождавшись прихода Небогатова. Наш адмирал вышел из этого положения следующим образом: оставив транспорты в бухте, он вывел все боевые суда в море, и мы принялись «утюжить» малым ходом китайские воды вне территориальных вод Франции, но и неподалеку от бухты, прикрывая собою наши транспорты. Этим, вместе с тем, достигалась и некоторая экономия в расходовании драгоценного угля, ибо хотя транспорты-то не тратили его в бесцельном бродяжничестве взад и вперед в открытом море.

Чтобы еще более сократить расход топлива, эскадра днем обычно стояла с застопоренными машинами и лишь ночью принималась бродить самым малым ходом.

День за днем томительно текло время, а об отряде адмирала Небогатова не было ни слуху ни духу.

Как ни был, благодаря всем описанным мероприятиям, доведен до минимума расход угля, мы все же тратили его неизмеримо больше, нежели оставаясь на якоре, так как в открытом море, ввиду возможной встречи с неприятелем, мы обязаны были держать под парами полное число котлов.

Таким образом, наступил момент, когда необходимо было подумать о возобновлении запаса топлива на судах эскадры, превратившихся в летучих голландцев.

Адмирал почему-то не пожелал на этот раз грузиться углем в море и повел эскадру в одну из соседних с Камрангом бухт, в совершенно уже пустынную бухту Ван-Фонг, без каких бы то ни было населенных пунктов, и, следовательно, без этого ненавистного нам телеграфа, который причинял нам столько хлопот и неприятностей, заставляя думать, что поговорка – «нет худа без добра» может быть справедлива и в перевернутом виде: «нет добра без худа».

Но судьба, по-видимому, решила категорически быть мачехой злосчастной русской эскадре: на второй же или третий день после того, как мы втянулись в довольно неудобную, надо отдать ей справедливость, бухту Ван-Фонг, по какой то глупой случайности, нас открыл в ней адмирал de Jonqieres и очень вежливо попросил нас о выходе.

Мы так же вежливо и покорно удалились, но едва только дым французского крейсера скрылся на горизонте, по направлению к Сайгону, как мы немедленно же вернулись обратно.

Эта комедия повторялась несколько раз, с той только разницей, что мы не ожидали просьб о выходе, а с глубокой покорностью судьбе сами снимались с якоря, как только на горизонте появлялся «Guichen» или «Descartes» (адмирал de Jonqieres приходил на одном из этих крейсеров). Он обычно не спешил и шел небольшим ходом, как бы умышленно давая нам время убраться из бухты до его туда прихода, что, впрочем, не всегда нам удавалось сделать – очень уж нас было много, – и несколько раз случалось, что французский крейсер уже входил в бухту в то время, как из нее выходили еще наши задние корабли.

Бедный de Jonqieres! Я глубоко уверен, что он искренно жалел, что был зряч на оба глаза и не мог повторить исторического жеста Нельсона в Копенгагенском сражении[99], чтобы иметь право сообщить в Париж, что он не видел русской эскадры в Ван-Фонге.