1000 лет радостей и печалей - Ай Вэйвэй

не просто на визуальное, стал для меня источником вдохновения на всю жизнь. Его интерес к повседневным предметам в его «реди-мейдах»[35] уже оказывал влияние на мои собственные произведения.

Тогда я и провел свою первую персональную выставку под названием «Старые ботинки, безопасный секс» (Old Shoes, Safe Sex) в галерее Итана Коэна Art Waves, расположенной в Сохо. Хотя выставка прошла незамеченной, для меня она стала эпохальным событием. Единственная рецензия, вышедшая в Artspeak, описывала ее как «настолько мощный неодадаистский удар, что на Западе, где бунт против старшего поколения уже сам по себе стал традицией, мы можем только восхищаться его дерзостью и тонкостью исполнения».

«Несомненно, — продолжал автор рецензии, — Дюшан оценил бы эту дань его памяти и отметил бы дерзкий талант Ай Вэйвэя». Я весьма порадовался столь одобрительной рецензии, однако ни одна из моих работ не была продана.

Примерно в то же время несколько моих картин участвовали в групповой выставке в Ист-Виллидже. Когда она закрылась, я не стал забирать картины домой, а просто выбросил их в мусорный контейнер. Такие контейнеры на улицах Нью-Йорка стояли повсюду, и в них наверняка можно было найти шедевр-другой. За прожитое в Нью-Йорке время я переехал раз десять и первым делом обычно выбрасывал свои произведения. Я, конечно, гордился своими работами, но стоило закончить очередную, как наша дружба прекращалась. Я ничего не был должен им, а они ничего не были должны мне, и увидеть их вновь было бы еще более неловко, чем столкнуться с бывшей любовницей. Если они не висели у кого-то на стене, то ничего не стоили.

Я теперь зарабатывал деньги как уличный художник, рисуя портреты углем или мелом, чаще всего на Кристофер-стрит в Гринвич-Виллидж, а иногда на Таймс-сквер. Глядя на выплескивающуюся из метро толпу, я не думал о том, кто эти люди или куда идут, — меня интересовало лишь одно: смогут ли они выделить пятнадцать минут на портрет. Когда я начинал рисовать, за моей спиной выстраивалась очередь, и я даже не мог улучить минутку на перекус или туалет. Я узнал, что самые щедрые туристы — американцы; иностранным же путешественникам, особенно из Израиля или Индии, угодить было сложнее всего.

Для таких рисунков не требовалось усиленной работы воображения, и я смотрел, как мои модели уходят со своими портретами под мышкой и уносят мои шедевры. Я знал, что никогда не стану новым Пикассо, но по крайней мере это позволяло мне оплачивать аренду и отопление.

Томпкинс-сквер-парк был всего в двух кварталах от моего дома. Его скамейки служили бродягам кроватями, а заброшенные дома вокруг привлекали сквоттеров, которые селились там бесплатно. В этом парке немногочисленные оставшиеся коммунисты раздавали революционные листовки, а по выходным кришнаиты угощали всех желающих сладкими рисовыми шариками. Неонацисты, скинхеды и бывшие хиппи тоже не оставались в стороне от событий. Парк был центром притяжения для всех — от людей, выгуливающих собак, до наркодилеров.

Словно побеги бамбука после весеннего дождя, тут и там начали появляться арт-галереи, район стал благоустраиваться, а небогатые жители постепенно вынуждены были оттуда переехать. Месяц за месяцем тут еженедельно проходили протесты против джентрификации и полицейской жестокости, и высшей точки они достигли в августе 1988 года.

Однажды жарким и душным вечером, когда власти ограничили часы работы парка, жители Ист-Виллиджа возмутились, и разразился бунт. Тогда я впервые увидел, как полицейские в полном защитном снаряжении атаковали безоружных. Должно быть, этих грубых, злобных и самонадеянных полицейских испугало отважное неповиновение анархистов, и к вечеру они начали применять грубую силу. В разгар беспорядков я сделал несколько снимков — в основном окровавленные головы людей, побитых полицейскими дубинками. Этот опыт стал для меня ускоренным курсом обучения социальному активизму, позволив понять мощь капитала, конфликт интересов в отношениях между институтами власти и человеком и необходимость защиты прав и свобод перед лицом угроз и насилия.

Одного героя моих фотографий звали Клейтон Паттерсон. Он был анархистом и несколько часов снимал полицейский беспредел на видео. Когда окружной прокурор велел ему отдать отснятые пленки, он отказался. Клейтон сказал, что не настолько глуп, чтобы доверить улики капиталистической судебной системе. По пути в суд он показал мне свои ладони, на которых было написано: «Долой Коха» (Эд Кох тогда был мэром Нью-Йорка). Я тут же нажал на кнопку спуска затвора. Я знал, что это мощный образ, поэтому оттуда бежал уже, сжимая в руке экземпляр The New York Times. Я дозвонился до редактора из таксофона, а потом прыгнул в такси. Дежурный редактор вытащил пленку из моей камеры и уже через десять минут выбрал один из проявленных кадров — уверенно и спокойно, будто покупал помидоры на рынке.

Назавтра я уже в три утра стоял перед круглосуточным магазинчиком на площади Св. Марка, поджидая сегодняшний выпуск газеты. Моя фотография появилась в рубрике «Столица», и под ней мелким шрифтом было написано: «New York Times, Ай Вэйвэй». Когда я увидел эти слова, сон как рукой сняло. Та фотография была такой же обычной, как один из бесчисленного множества листьев, падающих с деревьев осенью, но ощущения у меня были совершенно особенные — ведь я впервые установил настоящую связь с приютившим меня городом. Теперь я здесь был не просто наблюдатель.

Реальное событие превратилось в новостное, и мне понадобилось несколько лет, чтобы в полной мере понять суть этого явления. Меня впечатляли журналистская приверженность свободе и беспристрастности, а также правдивость слогана, что в The New York Times можно прочитать «Все новости, достойные печати». Мне не приходило в голову, что однажды мне пригодится этот опыт. Двадцать лет спустя я столкнулся с насилием и цензурой на другом конце света, и фотоулики стали жизненно важными.

Стычка жителей Ист-Виллиджа с полицией стала последним спазмом продолжавшегося в Нью-Йорке насилия. Но мои фотографии, на которых полицейские избивали людей, были приобщены к материалам дела Нью-Йоркского союза по защите гражданских свобод против полицейского насилия. Однажды на Вашингтон-сквер Норман Сигел, исполнительный директор этой организации, дал мне свою визитку и сказал, чтобы я звонил ему хоть посреди ночи, если ко мне постучится полиция.

После беспорядков на Томпкинс-сквер я заинтересовался и другими протестными движениями. На Манхэттене прошла демонстрация медицинских работников, которые требовали увеличения бюджета на борьбу со СПИДом; они заблокировали движение транспорта по центральной улице и так яростно сопротивлялись аресту, что каждого протестующего полицейским приходилось тащить в машину вчетвером. Это происшествие, разумеется, привлекло внимание СМИ. На той демонстрации я видел