Год длиною в жизнь - Елена Арсеньева

Рита словно бы видела этих «русских мальчиков», которые и всамом деле накануне вторжения собирались если и не в «вонючих трактирах», то вдешевых бистро и, покуривая, попивая воду (графин с водой ставили на столбесплатно), иногда – кофе или самое простое вино, взахлеб спорили не столько оБоге и социализме, сколько о жизни русских во Франции – и о готовности умеретьза нее. Рядом буржуа, притворяясь, что ничего не происходит и никакой «страннойвойны» и в помине нет, а фашисты постоят себе на границах Франции – и уйдутвосвояси, тянули аперитивы, настоянные на полыни, анисе, корне гиацинта, кореэвкалипта, на мандаринах, на ландышах… Им было все равно. «Русские мальчики»боялись не столько смерти, сколько сделаться такими, как эти буржуа. Они ведьбыли по крови и сути своей русскими интеллигентами, а значит, в глубине душисопротивлялись «бюргерскому», «американскому», «буржуазному» здравомусмыслу иверили: счастье жизни не в материальном успехе, а в отдаче всего себя святойборьбе за святые идеалы. Не хотелось, чтобы жизнь, словно в известном романсе,прошла, как сон, как гитары звон…

Поэтому они говорили, говорили, словно подстегивая в себерешимость и отвагу. До сих пор они были всего лишь детьми своих отцов, людьмибез родины и корней, приживалами в чужой стране и вдруг стали нужны этой чужой– но и своей! – стране, Франции. Они стали нужны для того, чтобы спасать все,что придает жизни значение: свободу, идеалы равенства и братства, наследиевеликих гуманистов.

И вот французов стали сгонять с тротуаров, освобождая их длянемцев, по улицам Парижа вечерами начали проезжать грузовики сгромкоговорителями, из которых разносился трубный немецкий глас: «Koen in dieHдuser vorbei! Die Zeit! Die Zeit!», [18] а де Голль передал свой знаменитыйпризыв: «Rйsistez! Сопротивляйтесь!» Разговоры на людях, отчасти даже – напублику пришлось прекратить: этого требовала конспирация. Несколько человек изодной группы не могли показываться вместе в оживленных местах. Двое – самоебольшее.

Честно говоря, то, что Огюст и Рита шли сейчас по Монтергёйна явочную квартиру вдвоем , было именно нарушением правил. Огюст подошел кРите в метро, и она не сделала вид, будто в глаза его прежде не видела, как требовализаконы конспирации, обрадовалась. Рита не любила метро, где было сыро, душно иледяной сквозняк гнал запахи раскаленных рельсов, где было полутемно, где толпаперетекала из одного длинного перехода в другой такой же молча и угрюмо…

– Эй, ты спишь? – Узкая рука с тонкими пальцами (рука с тойже старинной гравюры!) помахала перед Ритиным лицом, и она очнулась от своихмыслей.

– Извини, ты что-то спрашивал?

– Ну да. Про небеса. Про разные небеса, под которыми тыпобывала. Много их было?

– Какие небеса? – чуть не испугалась Рита, которая в своихмыслях пребывала отнюдь не на небе, но тотчас вспомнила, с чего начался ихразговор, и вежливо продолжила его: – Если честно, я всю жизнь прожила подпарижским небом. В Ницце была несколько раз, только мне там не оченьпонравилось. Еще однажды летом ненадолго оказалась в Компьене, а в мае мыездили на несколько дней в Бургундию, в Мулян.

И мысли, воспоминания снова вышли из повиновения, уплыли,уплыли…

В Ниццу их увез Алекс сразу после того, как женился наТатьяне, поэтому понятно, почему Рита Ниццу не любила. С Компьенем тоже всеясно. А Бургундия… Это было после того, как пришло письмо о смерти Дмитрия.Татьяна захотела посмотреть на место, где он прожил последние четыре года,после того как ушел от семьи, и Алекс отвез их с Ритой в Мулян. ПрекраснаБургундия, что и говорить, но небеса там ничем не отличались от парижских. Да,высокие, просторные, голубые, с кудрявыми стадами белых облаков, а ночью звездв них светилось множество. Впрочем, теперь и в Париже ночью несчитано звезд,ведь уличное освещение и реклама запрещены: союзники иногда прорываются сналетами… Но вот что было в небе Муляна и чего не было в Париже совершенноточно, так это – соловьи и совы. Ну и мыши – хотя они не имеют к небесамотношения…

Там было невероятно много соловьев – они пели в жасмине и всирени, не давали спать по ночам, и Ритино сердце тосковало. Она должна быладумать об отце – ведь именно этого хотела мама: приехать и отдать ему даньпамяти, и прежней любви, и благодарности, и прощения, – но ничего не шло вголову под оркестр соловьиных рулад, кроме мыслей о Максиме. Было даже немножкожаль, что у них такая счастливая, безоблачная любовь: соловьиные трелипризывали к сердечному томлению, они пели о неразделенной страсти, и Ритеприходилось внушать себе, будто она ужасно ревнует Максима, оставшегося вПариже. Правда, ей приходилось придумывать объект для ревности, и онаперебирала в памяти всех знакомых девушек со своего факультета, подружек парнейиз лицея Максима, но никак, никак не могла всерьез к кому-нибудь прицепиться истала придумывать себе ревность.

Если бы не совы, Рита, наверное, потонула бы в выдуманныхнесчастьях, а потом, вернувшись в Париж, устроила бы Максиму сцену. Ей не даливзбеситься совы и мыши.

Рита жила в мезонине. Строго говоря, это была огромнаячердачная комната, целая зала. У нее там, кроме кровати, стоял свой стол, закоторым она писала дневник («Настоящий журналист, репортер должен писать каждыйдень!» – говорил их преподаватель мастерства на факультете), там же изавтракала одна, потому что просыпалась раньше всех. Утром она пила чай смолоком и сухарями, и на стол прибегали снизу, из сада, полевые мышки иподбирали крошки, держали их в лапках, близко поднося к хорошеньким усатыммордочкам. При виде домашних мышей Рита упала бы в обморок или подняла крик, аэтих совсем не боялась. Да и как их было бояться – они были такие чудесные,словно игрушечки: малюсенькие, с громадными просвечивавшими розовыми ушками.Были в старом-престаром (аж в XIV веке его построили) доме и крысы, конечно, нов комнаты, к счастью, они не показывались. Крысы шныряли по саду. А за нимиохотились совы. И как охотились! Ночью они носились по крыше с топотом,вздохами и криками, грузно шлепаясь куда-то вниз, в заросли жасмина, и металисьпо саду. Как-то раз луна стояла прямо против Ритиного окна, от луны и соловьевспать было невозможно, Рита высунулась – и увидела, что совы загнали назакрытые ворота толстую-претолстую крысу. Она сидела на столбе ворот,вцепившись лапами, и держала оборону. Совы кружили, пикировали на нее, пытаясьсбить наземь, но крыса не сдавалась и продержалась так до рассвета. Когда времясовиной охоты прошло, она проворно скатилась на землю и спряталась. А потомАлекс увез семью обратно в Париж…

– С тобой невозможно говорить! – раздался ласковый смехОгюста. – О чем ты только думаешь? Ты случайно не влюбилась?