Вера, Надежда, Любовь - Николай Михайлович Ершов

богу сделалось одиозным занятием. Требуется много мыслительной работы, чтобы значительность сана возродилась в глазах хотя бы тебя самого. Эй, жизнь, куда ты? Погоди! Не слушает жизнь, уходит. Разломилась на куски божья твердь, уходят из-под ног последние островки.

Креститься двумя перстами или тремя? Были люди огненной души. Они сложили головы, а не поколебали канона. Боярыня Морозова, наверное, и помыслить бы не могла, чего добьются в наше время скучные балбесы, провалившиеся на экзаменах. Принимая сан, они потребовали сохранить за ними их модный костюм, футбол, магнитофон, девочек, новый танец липси. И церковь на это пошла…

Так думал отец Александр, стоя перед вешалкой, где на одном крючке висела его ряса, а на другом — плащ. Он надел рясу. Его никто не облачал силой в это театральное одеяние. Надел — носи, не двоедушничай. А снять, так снять навсегда.

2

Известие ожидало его этим утром. У калитки он вынул из почтового ящика плотный, тщательно проклеенный пакет. Отца Александра вызывал к себе архиерей. «Снявши голову, по волосам не плачут», — усмехнулся про себя Александр. И прежде ясно было, что выступление в клубе ему не обойдется. Он сунул пакет в карман и зашагал по улице вниз, к мосту. Будь что будет!

На левобережной стороне он до того не бывал. Штабеля мокрых бревен у лесопилки, бесприютный глиняный карьер у кирпичного завода, белесые от цементной пыли строения растворного узла — все оказалось не таким, как виделось издалека. Но все было значительно для него потому как раз, что много раз виделось издалека. Словно изображено было на прославленной картине, а теперь перед глазами в натуре; будто описано было в любимой книге, а теперь вот явь — и так будто бы все, и будто бы все не так. Он вспомнил вагоноремонтное депо, где работал, вспомнил зануду мастера, прозванного «Тещей», вспомнил паровозный запах угара с паром — запах дальних дорог. И все другое — ребят, «соображавших» пол-литра на троих в обеденный перерыв, первую нахлобучку — все вспомнил. Он вспомнил, что любит все это — работу невпроворот.

Шел бетон. От растворного узла, огибая полукольцом тяговую подстанцию, пролегла дорога — километра полтора грязищи, непроходимой, непроезжей, гибельной для всякого передвижения. Грязища научно называлась коммуникацией. Название в конце концов было верно. Самосвалы с бетоном двигались вплавь в липкой жиже по оси, но двигались без задержки. Машины опрокидывали кузова и уходили. Серая лава сползала по желобам прямо в тело фундамента. Бетонщицы в брезентовых штанах тыкали в месиво электрическими вибраторами. Девки были горласты, сводили счеты, но работу не забывали. Шагах в десяти от бетонщиков мерно падал, поднимался и уходил в отвал ковш экскаватора. Степаново опасение подтвердилось: бетонщики наступали на пятки.

Священник долго стоял. Он был уже отовсюду замечен. Подошел к нему человек какой-то. Среднего роста, средних лет, со средним умеренно-вежливым наклонением головы. По-видимому, образование у него тоже было среднее.

— Извиняюсь, гражданин, вам кого? — спросил этот среднеарифметический человек.

Тут бы и спросить о Карякине, не укажут ли, где он живет. Но Александр вместо того сказал, сам не зная зачем:

— Мне никого…

Поправить дело было уже нельзя.

Подошедший умеренно улыбнулся.

— Так. Никого, значит… Ну, а то, что стоите тут, — это как бум понимать?

— Я понял так, что тут нельзя находиться. Извините, я уйду.

— Очень правильно поняли.

В самом бы деле уйти, но Александр не двинулся с места. Этого человека он видел где-то. Ну как же! Он встречал его на рынке в свой памятный день. Светозарный юноша — как же! Это он призывал собирать лом и макулатуру. Отец Александр очень обрадовался.

— А я вас знаю! — сказал он очень глупо.

Положительный человек несколько раз моргнул и отступил назад.

— Этот вопрос вы, гражданин, не продумали. Я в церковь не хожу. Вот так… А нелегкое дело, видать, уловление-то душ, вербовочка, так сказать. В племя Христово…

Отец Александр покраснел. Он резко повернулся И пошел напрямик по битому кирпичу. Он себя презирал. Осторожный человек, как он мог повести себя так неловко! У дороги надо было прыгнуть через колею. Он подобрал рясу, как юбку. Над ним смеялись — он слышал. Провал, провал! Восстание было подавлено еще до набата. И он, предводитель восстания против себя самого, спасался бегством.

За мостом, на своем берегу, он немного успокоился и пошел не домой, а задворьями на пустырь, к сплавной будке. Оставшись один, он сумеет успокоиться до конца. И может быть, ему удастся на этот раз обдумать себя до конца.

3

Люба сидела на кирпичах лицом к простору.

С самого того дня, когда отец Александр был у них в доме, Люба с ним не встречалась. Сердце ее стало входить в берега. Но происшествие в клубе всколыхнуло Любу опять. Ей казалось: из всех, кто там был, только она одна поняла отца Александра так, как желал бы того он сам. Пусть повторяют на все лады, что вера в бога — невежество. Сами они от невежества… Она должна была его поддержать.

К прежней Любиной тайне — тревожной и стыдливой — прибавились гордость и чувство товарищества. Теперь влюбленность ее была надежно укрыта этим бодрым, открытым и бескорыстным чувством. Гордости и товарищества не стыдятся. Люба, не стыдясь, искала отца Александра, чтобы сказать ему, каков он есть человек. Он для нее остался высок. Люба домой ходила к нему, и ничего. Как будто она приходила к подруге своей, к Симе.

— Здравствуйте, Александр Григорьевич! — звонко сказала Люба. — Я вас искала, а вас нигде нет.

Отец Александр скрыл, как мог, досаду: он обещал не встречаться с Любой.

— Я о вас думала. Вот есть люди, которые заняты только собой…

— По-твоему, я занят собою меньше?

У Любы была приготовлена речь. Зачем же он так бесцеремонно ее перебил! Но как ни обидно ей было, она не обиделась.

— Да! — твердо сказала она. — Потому что у вас есть вера и убеждение.

— Я не верю в бога, — произнес он скучно, будто вывеску прочитал.

Люба усмехнулась только: может ли это быть?

— Вы расстроены. Когда человек не в себе, лучше не поминать о боге.

Она его учила. У нее был учительский тон и учительский вид. Перед ним стояла его наставница. Отец Александр вспылил.

— Бог, бог! — оборвал он ее. — Что ты понимаешь, девчонка! Я учился больше тебя. Я просидел сотни ночей над историей, философией, математикой. Я искал бога. Но теперь я спрашиваю: сама идея бога, для чего она человеку? Конечно, это давно не вопрос. Смешно, что я кричу об этом. Я кричу оттого, что вера меня измотала.