Между степью и небом - Федор Чешко

Всё-таки разные там кокаинисты-марафетчики тупы и неизобретательны. Суетятся, маются, тратят на своё зелье преизрядные деньги… А ведь так просто: штыком в лоб, плюс бессонная ночь, плюс энное количество пройденных километров да всякие там интеллигентские переживания – и готово дело. Никакой “кашгарский план”, никакое даже самое забористое снадобье не подарит такого роскошного кэйфа. По окончании войны нам с вами, товарищ лейтенант, нужно будет испросить свидетельство об изобретении… ежели, конечно, живы останемся.

А ночь обречённо скатывалась к рассвету. Небо на востоке полоснула холодная предрассветная зелень; звёзды вылиняли, поскучнели; болото подмял туман – безо всякой там ночной чертовщины, настоящий, стылый и мутный.

А округу подмяла тишь. Глухая. Вязкая. Только фронтовая канонада ещё кое-как барахталась в ней, из последних сил оставаясь слышимой. Да ещё пьяное бормотанье растормошенной ветром листвы, плаксивое свиристенье какой-то пичуги – и всё. И ни единого выстрела, ни единого звука не доносилось от места расположения шестьдесят третьего отдельного. Пока товарищ лейтенант Мечников смотрел бредовые сны, там всё кончилось. Там закончилось всё.

Как?

Может, Зурабу всё-таки удалось?..

Нет, нельзя об этом: страшно сглазить.

Сглазить… Ах, ты, атеист хренов! Чуть ли не впервые жизнь сподобилась вчинить серьёзное испытание твоим великолепным твердокаменным убеждениям – и где же они, твердокаменные-то?

Где?

Вместо ответа напрашивается неудобь-сказуемая похабная рифмочка.

Ну что ж, рифмочка так рифмочка. Валяй, ты, атеист твою мать, шарахайся от “опасных” мыслей, выжимай их из мозгов тупоумными стишатами!

Во-во, это самое что ни на есть оно! Валяй, шпарь в том же духе! Все беды – они от ума, так что дави его, вражину, дави, души! Поможет это Зурабу, катай губы плосче…

Что?!

Внезапно, по-подлому очнулся, неистово заработал клювом давешний дятел-садист; и снова ощутилось в мозгу присутствие чего-то постороннего, каких-то липких щупалец… Только на этот раз они не были вкрадчивыми, на этот раз они успели найти искомое, охлестнулись петлёй-давилкой вокруг находки, рванулись наружу, прочь, взламывая сумасшедшей болью многострадальный Михаилов лоб…

Но почему-то вся эта боль и весь этот ужас – ведь по правде-то очень, очень страшно распознать окончательную необратимость собственного сумасшествия… но всё это почему-то не затронуло лейтенанта Мечникова. Получилось, будто в скверно сделанном кинофильме, когда вокруг героя чуть ли не рушится мир, а зрителю досадно и скучно: страсти-ужасы беспомощно болтаются на заднем плане, а снятый отдельно герой живет тоже отдельно, сам по себе, и даже тень свою ленится обмакнуть в круговерть лживых киношных бедствий.

Всё, всё осталось для Михаила ненастоящим, кроме внезапного поистине безумного чувства, словно бы фразочка из балаганистой частушки вот-вот сошвырнёт извращённую маскировку с какого-то огромного вселенского смысла. Смысла даже не жизни – жизней. Всех ведомых и неведомых жизней ведомых и неведомых людей. И даже не только людей. Вот-вот…

Вот…

Вот те хрен, ты, недосумасшедший припадочный неврастеник!

Оборвалось. Разом. Единым духом. Сгинуло предвкушение вызревающего пониманья, выцвела боль… Только страх остался. Усталый, тусклый. Нестрашный. А в довесок к нему – усталая, тусклая и нестрашная мысль: “Да гори оно всё…”

А потом проснулись девушки.

Засыпали-то они наверняка позже товарища лейтенанта, причём, в отличие от него, организованно и со знанием дела: юная Мария Сергевна ухитрилась застегнуть свой ватник на спине плотно притиснувшейся Вешки, а длинной Машиной юбкой они обе обмотали колени – для этого, естественно, командиру партизанской разведки юбку пришлось снять.

Теперь девушки смешно и бесполезно барахтались в своём плотном двухместном коконе – натужно сопя, пыхтя и переругиваясь совершенно одинаковыми сиплыми голосами. Юбка размоталась почти мгновенно, однако благородному делу освобождения этот факт пошел отнюдь не на пользу. В кармане-то Машином чулки уже обнаруживались, а вот на самой партизанке между сапогами и ватником никакие детали туалета не просматривались. И когда обладательница пары грязноватых, но весьма стройных ног заметила, что Михаил не спит, а с возрастающим интересом созерцает изнурительные девичьи трепыхания…

Тихонько заверещав, Маша изо всех сил заколотила каблуками по траве, отчаянно стараясь перевернуться и прикрыться от Мечниковского взгляда Вешкой. Та явно не поняла, что происходит, но на всякий случай упёрлась.

Михаила всё сильней и сильней тревожила эта возня. До сих пор оставалось не выясненным, есть ли поблизости немцы; утро было на редкость тихое, а над болотом звуки должны разноситься далеко… Пока-то Вешка и Маша умудрялись не производить особого шума, но в долговечность девичьей сдержанности лейтенанту верилось плохо. Ещё и сам дал маху спросонок – расчихался… Впрочем, главным “махом” следовало бы посчитать именно сон.

Встряхнувшись, Мечников передвинулся ближе к месту основных событий и, пошикивая на девиц, принялся расстёгивать их двухспальную смирительную рубашку. Верней, не расстёгивать принялся, а принялся пытаться. Когда ватник висел на одной Марии Сергевне, казалось, что туда совершенно свободно могли бы втиснуться ещё две-три такие же тощенькие фигурки. Теперь же обнаружилось, что и одну-то почти такую же тощую ватник вместил еле-еле. Одёжка едва не расседалась по швам и пуговицы категорически отказывались продавливаться сквозь натянутые до невидимости петли. А тут ещё пальцы…

Только взявшись за первую пуговицу лейтенант РККА отдал себе отчёт, до какой степени он задубел. Пальцы упорно не желали чувствовать и подчиняться. Да уж, не зря девицы этак вот ухищрялись, готовясь ко сну праведному… Правда, лучше бы они, вместо чтоб самим засыпать, растормошили некоего Михаила Мечникова. Есть на свете две совершенно невыполнимые вещи: надевать сапоги через голову и навёрстывать потерянное время.

В конце концов, наперекор всем помехам (из которых главною была помощь Маши и Вешки) лейтенант справился и с пальцами, и с пуговицами.

Справляясь, он, видать, ненароком оскорбил излишне отчётливым прикосновеньем какое-то там Машино запретное место. Собственно, правильнее бы сказать не “видать”, а “осязать” – стоило только Марии Сергевне высвободиться из ватниковых пут, как она закатила товарищу лейтенанту оглушительно-трескучую оплеуху.