Византийская астрология. Наука между православием и магией - Пол Магдалино

ему неким философом Петром[602]. Письмо начинается фразой: «Да погибнет… вся эллинская астрология, и начну я прямо с твоих первенцев, [родившихся] у очага». Осуждение астрологии здесь очевидно и продолжается пренебрежительными аллюзиями на мифы о Зодиаке. Но зачем называть астрологию первенцами патриарха, как не для того, чтобы указать, что начал с того, что изучил ее? В любом случае автор признает, что звезды воздействуют на стихии, и большую часть своего письма посвящает рассмотрению влияния Сириуса.

Таким образом, астрология была довольно важной частью общей культуры византийской элиты и стояла практически на том же уровне, что и юриспруденция и медицина[603]: это была профессия, терминология которой входила в язык неспециалистов. О ней говорят с осторожностью или с недоверием, но не оспаривают ту космологию, которую она предполагала. У нас нет свидетельств, говорящих о значении астрологии для народной культуры, но мы можем считать само собой разумеющимся, что простые люди были никак не меньше готовы верить в предсказания и советоваться с прорицателями. Кроме того, у них было меньше причин, чем у элиты, ценить свободу воли, и Глика несколько раз подчеркивает в письме Константину Палеологу фатализм народных верований: «по мнению большинства», зло естественно, предвидение и предопределение Божье — одно и то же, все зависит от судьбы и даты рождения, наша жизнь не свободна, а предопределена заранее; он добавляет, что такое учение распространяют как наши благочестивые единоверцы, так и внешние философы[604]. В связи с этим следует вспомнить, что часть константинопольской черни хотела в 1195 г. возвести на престол астролога[605].

Мануил, не разделяя этот народный фатализм, предложил умеренную, научную и монотеистическую астрологию, очищенную от магии и уважающую свободную волю человека и трансцендентную силу божественного Провидения. Он больше, чем его противники, представлял мнение большинства, выражая ту логику, с которой молчаливо соглашался даже Глика. Но Мануил не довольствовался молчаливым принятием астрологии, существовавшим уже давно, — он хотел сделать его явным раз и навсегда, но ему не удалось достичь этой цели. Его неудача особенно заметна в тех двух группах, которые в принципе должны были питать к нему наибольшую симпатию: у ученых и юристов. Среди первых был, помимо Глики, еще один эрудит, отказавшийся от компромисса, — диакон Петр Философ, который направил патриарху Луке вышеупомянутое письмо. Он начинает сохранившийся под его именем трактат об астрономии и космологии с того, что отвергает «суетнотворную астрологию эллинов, которая обрекает на мириады богохульств и суеверных пропастей тех, кто ее принимает»[606]. И это не пустые слова: следуя такому подходу, он развивает космологию, основанную на букве библейских цитат, заимствованных, возможно, у Космы Индикоплова[607].

Астрология у канонистов XII в. Враждебность к астрологии очень заметна и в комментариях правоведов XII в., представляющих собой самый значимый вклад в каноническое право со времен Вселенских Соборов и составления «Номоканона». Канонисты XII в. никоим образом не изменяют запретов на астрологию, но, напротив, уточняют их в самом строгом смысле. В своем комментарии к 36-му канону Лаодикийского собора, запрещающему священный сан для магов, колдунов, математиков и астрологов, Иоанн Зонара уточняет, что разрешено изучать все четыре математические науки, включая астрономию, в области движения небесных сфер и тел, но праздное изучение делений Зодиака и их связи с человеческой жизнью для предсказания будущего абсолютно запрещено[608]. Другой великий канонист XII в. Феодор Вальсамон еще более суров. Он определяет астрологов как тех, «кто гадает по звездам при содействии бесов и кто верит им». И продолжает: «Поскольку существует четыре предмета (μαθήματα) [в квадривиуме]…, то не говори, что все четыре запрещаются каноном, но только астрономия. И прочти 22-ю главу 39-го титула 60-й книги „Василик“, где говорится: „Геометрия преподается публично, а математика осуждается, как запрещенная“, и древнего внешнего [мудреца]: „Математикой называй астрономию“»[609]. Вальсамон подробно обращается к этому лапидарному суждению в своем ответе митрополиту Филиппополя, который носит заглавие «О том, чтобы не читать математических книг»[610]. Его корреспондент спросил, что нужно знать о природе и силах небесных тел. Вальсамон отвечает, что эти вещи рассматривались не однажды и не только им. С момента создания Всевышним небес халдеи, персы, греки и самые мудрые из этой четвертой империи, Римской-Ромейской, все углублялись в этот вопрос. Люди из первых трех царств, которые занимались этой наукой (μάθησιν), впали в идолопоклонство, поклоняясь твари вместо Творца; римляне же, напротив, с того момента, как христианство просветило мир, отменили математическую науку как отвратительную для Бога. Тогда как три μαθήματα квадривиума разрешены, астрономия запрещена. К авторитету императорского законодательства и соборных канонов Вальсамон добавляет авторитет Отцов: святого Иоанна Златоуста, Феодорита Киррского, святого Григория Богослова, чтобы закончить длинными выдержками из Василия Великого, которые, по его словам, не хочет сокращать, ибо их следует рассматривать почти как слово Божье. Учитывая все эти осуждения, «пусть высота твоей мудрости рассмотрит, может ли быть безопасным и вообще допустимым для православного человека иметь математические книги, учиться или учить тому, что в них, и даже просто вводить в дискуссию что-либо касательно природы и силы небесных тел».

Осуждение астрологии здесь тотально: оно не только игнорирует различие между указательными и деятельными функциями небесных тел, но и намеренно смешивает астрологию и астрономию. Кроме того, оно вписывается в рамки исторической перспективы, противоположной той, которой следовал Стефан Персидский. Если последний упоминал о чреде царств, включая мусульманское, из которых христианское рисковало оказаться исключено, если продолжит отвергать астрологию, то Вальсамон, игнорируя ислам, видит в таком отказе прогресс, гарантирующий успех Ромейской империи как завершению истории, в соответствии со традиционной схемой толкования книги Даниила.

Вальсамон превосходит все византийских критиков астрологии, за исключением, возможно, монаха из обители Пантократора: у него отсутствует только обвинение в ереси. Его отказ от компромисса тем более поразителен, что он был самым большим «роялистом» из всех византийских канонистов. Он гораздо более благосклонен к императорской власти, чем Зонара, который тем не менее не осуждает астрономию вместе с астрологией. Комментарий Вальсамона берет свое начало в проекте, инициированном Мануилом: он чаще других дает обоснования императорских законов вопреки канонам; он оправдывает квази-священническую роль императора и его право вмешиваться в дела Церкви в качестве эпистемонарха. Известный эрудит, он, еще до того, как стать патриархом Антиохийским, был чиновником Константинопольского патриархата, занимая должность архивариуса (хартофилака), и решительно выступал против тенденции таких светских и монашеских кругов, как круг Глики, создавать особую духовность, независимую от контроля патриарха и епископов. Вероятно, он был одним из тех