Большая Игра - Михаил Беляев

— Шесть, — оставив девушку, он забрался на свой тренажер и подтянул тело к напряженным ладоням.

Нет, это бесполезно. Это вообще какой-то бред, никаких передышек, сплошное издевательство. Так ведь можно себе запросто что-нибудь сорвать! Связки там, или мышцы. А ему плевать. Наоборот, чем больше она страдает, тем ему лучше. Вон как он смотрит… Рин, снова свалившись на пол, прижимала к груди горящие, словно ошпаренные кипятком, ладони. Вот же изверг.

Подождав минуту, Алголь снова подошел к ней и, не обращая внимания на протесты вяло трепыхавшейся девушки, закинул ее обратно наверх. И снова… раз за разом, через боль, через слезы, через «я больше не могу», она снова делала свои жалкие два-три подъема и, как вареная сосиска, падала на пол. Она уже не пыталась остановить бегущие по щекам слезы, не пыталась вытирать покрытые засохшим потом щеки и виски, не пыталась думать о том, какой жалкой и никчемной выглядела перед Кирой, военными, техниками, Алголем. В голове билась одна тупая и прямая мысль — сделать эти чертовы сто раз, а что дальше — наплевать. Упадёт и умрет. И всё же ей иногда было так жалко себя, что хотелось провалиться под землю. Но снова и снова она делала это, уже не веря, что сможет хотя бы поднять голову.

— Всё, — коротко сказал ретранслятор после очередного, наверное, тысячного по счету её падения. Девушка невидящими глазами посмотрела на него — холодный, спокойный, и кажется, даже ни капли не уставший. Неужели она сделала?.. Все сто? Губы задрожали, по щекам снова прокатились обжигающе горячие слезинки — Рин опустила голову и посмотрела на свои ладони. Красные и дрожащие, покрытые здоровенными кровавыми мозолями, а сами руки были словно набитые ватой — она даже не чувствовала их. Завтра она не сможет ни согнуть, ни разогнуть их, но это будет завтра. А пока — крошечная, выстраданная потом, кровью и слезами победа…

— Встань, — снова донесся голос ее мучителя. Рин охватил ужас, она замерла — неужели ещё не всё?..

— Теперь шест, — изрек Алголь и взял со стойки две отполированные до блеска палки. Девушка, издав полный отчаяния стон, поплелась следом за ним.

***

— Как дела? Ты как вообще, живая?.. — Кира села на край дивана, протягивая ей мягкую упаковку с фруктовым пюре. Рин лежала в позе трупа, не в силах согнуть свободно висящие руки, и слепо смотрела куда-то перед собой.

— Спасибо, хреново… — без выражения ответила девушка, пытаясь ухватить ватными пальцами подарок. Опухшие руки невыносимо болели и едва сгибались, она не могла отделаться от ощущения, что у неё определенно где-то что-то порвано. Но еще утром осмотревший её доктор Штерн не нашел никаких катастрофических нарушений и, намазав её какой-то отвратительно пахнущей дрянью, отправил в капсулу. Рукам и, правда, стало легче, но при мысли о том, что через час ей снова нужно идти в спортзал, становилось дурно. Наконец, не без помощи Киры открыв свое лакомство, она смогла насладиться его вкусом.

— Тяжело тебе приходится, — сочувственно покивала женщина, поправляя берет. Полированный значок на ее груди блеснул в свете диодов — два скрещенных копья на фоне щита и шара-планеты, эмблема подразделения стратегического планирования и тактики. Его уже давно упразднили, но Кира продолжала его носить, в память о том, что было.

— Он меня ненавидит, — пробормотала Рин, опустошая половину пакета с пюре:

— Вы можете с ним поговорить, чтобы он так не глумился надо мной? Я даже рук не чувствую…

— Я говорила, — вздохнула Кира, вспоминая лицо ретранслятора. Сперва он даже не услышал её, и только когда майор повторила свою просьбу, он строго посмотрел на неё и сказал: «Я не говорил, что будет легко». Именно этого она и боялась, когда просила его помочь. Но тогда Рин будет бояться его даже больше тех парней, что выжили после взрыва лаборатории. Но и это его не смутило: «Пусть лучше меня боится». Немного подумав, Кира пришла к тем же выводам.

Когда она только поступила на службу в армию, ей тоже приходилось тяжело. Наверное, даже тяжелее, чем сейчас — Рин. Но их старшина, испещренный шрамами и седой на пол-головы мужик, неустанно твердил выработанную веками формулу: тяжело в ученье, легко в бою. Девочка тоже поймет это, потом. А пока…

— Терпи, Рин, — голос Киры звучал ободряюще, и Рин позволила себе еще немного пожаловаться:

— Но я же девочка… зачем так сурово?

— Ты будущий ретранслятор. А жизнь вообще штука суровая, — женщина поднялась, поправляя юбку: — Вставай, нам нужно продолжать тесты.

***

Её голос звал снова и снова, откуда-то издалека, он был везде, окружал его. Он искал взглядом ту, что называла его имя, но вокруг была лишь тьма. А потом она сменялась заревом пожарища, вокруг метались тени, жуткие пляшущие фигуры, окружающие его, подступающие все ближе — казалось, он мог видеть страшные изуродованные лица сквозь оранжевые языки пламени. А потом он видел её.

Девочка смотрела на него и грустно улыбалась. Она звала его по имени, которое он снова и снова не мог расслышать. Она звала его… просила бежать, говорила, что любит, и умоляла оставить её там. Где-то, где такой невинной душе, как она, быть не полагалось. Там — только смерть.

У неё были сказочно красивые, большие голубые глаза — такие, что в них могла отразиться целая вселенная. По-детски мечтательные, со смешливыми искорками. И маленькие прохладные ладошки — когда она обнимала его лицо, он закрывал глаза от удовольствия. Эта прохлада умиротворяла.

Он любил прохладу.

В отличие от тепла. От ощущения тепла, струящегося по коже. Тепла от ее крови. Текущей по его рукам, по его лицу. Оставляющей омерзительный солоновато-сладкий привкус на губах. Он бы с радостью отдал свою жизнь только ради того, чтобы никогда не почувствовать этого страшного вкуса.

Лица… множество лиц. Сотни, тысячи, бесконечная вереница, злые, гордые, страждущие, безразличные — и все смотрят на него. Под ногами разверзается холодная, вязкая и плотная тьма — как болото, всасывающая в себя, не дающая вырваться. Тяжелая, заливающая одежду, обувь, подступающая к лицу, вливающаяся в легкие и пищевод… утопая в ней, он слышал, как где-то рядом бьется огромное, мощное сердце — словно сама тьма была живым существом, пожравшим его без остатка. Сквозь тьму, рассеивающуюся под натиском мерцающего багрового свечения, он мог видеть свои руки — их покрывала кровь, еще живая, шевелящаяся, тянущаяся к лицу. Кровь всех тех, кто погиб от его рук, хотела мести, жаждала её, как жаждали жить её обладатели.

Сны подступали темной волной. В