Ольга Берггольц. Смерти не было и нет - Наталья Громова

Ольга совершенно осознанно расплачивалась за свою любовь к Ахматовой. В "больничной" автобиографии 1952 года она записала: "Потом, так как я не "разоблачила" Ахматову, меня отовсюду повыгоняли – из правления, из редсовета издательства… мою книгу "Избранное"… ленинградский союз с восторгом вычеркнул из списка. И открылись раны 37–39 гг."[115].

Спустя годы Лидия Корнеевна Чуковская, знавшая Ольгу еще по довоенным временам, писала Алексею Ивановичу Пантелееву об отношении Ахматовой к Берггольц:

"Есть такая излюбленная литературная формула: "путь его (или ее) был изломан и противоречив". Путь О.Ф. был сложен и противоречив; А.А. это понимала и относилась к ней – к ее пути – весьма противоречиво. Она считала ее: 1) очень талантливой, 2) кое-какие стихи любила, 3) терпеть не могла поэму о шофере, 4) о поэме "Верность" говорила так: "Я не могла бы прочитать ее, даже если бы мне платили 10 руб. за строку", 5) всегда говорила: "относительно меня О. всегда вела себя безупречно" (это правда, кроме того, О. и Г.П. сохранили рукопись (машинопись?) книги "Нечет" – и этого А.А. никогда не забывала)"[116].

В эти тяжкие времена, по свидетельству И. Н. Пуниной, Ахматовой "больше всех, рискуя всем, открыто помогала Ольга Федоровна Берггольц"[117].

8 ноября 1952 года Ольга записывает в дневнике: "С тяжелым инфарктом лежит Борис Пастернак. До сих пор со счастьем вспоминаю, как в 46 году я два или три дня была влюблена в него, счастливой, платонической, абсолютно сумасшедшей, юной влюбленностью, и наслаждалась этим чувством. Он предложил мне перейти на тебя, и мне казалось, что это все равно, что перейти на ты с громом, с летним ливнем, – так много с самой юности значили для меня его стихи, так они были слиты с моей жизнью".

…После "той весны" 1946-го Ольга с год вынашивала свое письмо к Пастернаку.

24 апреля 1947 года Борис Пастернак отвечал ей: "Дорогая Оля! Я всегда мечтал получить письмо от тебя, но и смелейшие мечты мои никогда не залетали так далеко. Спасибо тебе за то, что ты так щедра, так горяча, так сильна, отдала в мою собственность свою фантазию, свою философию и так много подарила от своего таланта. Мне очень легко отвечать тебе, потому что и во всех отношениях отвечаю тебе полной взаимностью, и я в том возрасте, когда это можно говорить открыто без каких-либо потрясений в окружающем мире. Ты помнишь, как я радовался и гордился твоим соседством на вечере и как солидаризировался с одной из твоих слушательниц, приславших тебе розовую влюбленную записку в университете.

Мне очень хочется прочесть тебе все, что написано из романа (так я его всегда читаю, и никого не утомляет). Если Вы не на абсолютных ножах друг с другом, то узнай у Спасского, когда он думает в Москву, и, как в арифметической задаче с поездом, надо будет в точке вашей встречи устроить какое-нибудь из московских чтений.

Я не кинулся отвечать тебе моментально, потому что поверил твоему обещанию в письме, что ты приедешь в середине апреля. Сегодня я проверю состоятельность этого утверждения у твоей сестры, и вот стараюсь на бумаге изобразить степень своего восхищения тобою.

На Страстной в одном доме на мое чтение артист Коневской принес мне маленькую, драгоценную записку от А.А. Как мне стало легко читать! Словно поставили на стол большую светоносную лампу. Ты страшная умница и прелесть, желаю тебе радости во всем. Твой Б."[118]

Письмо явно было написано не в той интонации, в какой говорила с Пастернаком Берггольц. Свою горечь она высказала в дневнике:

"7 мая 1947. Получила сегодня очень милое письмо от Пастернака, которое почему-то все же показалось мне немножко официальным, или усталым.

Я чужой ему человек, чужого ему мира, конечно. Но его поэзия – часть моей души, часть любви с Колей. Вспоминала эти дни – и Колю, юношей, безмерно красивого и прекрасного, на островах, среди влажных берез и сырой травы…

Боже мой, неужели все это так и уйдет, так и "потонет в фарисействе", неужели с этим надо будет проститься еще при жизни?"

А Пастернак в то время, когда Ольга делает запись в дневнике, живет редактурой и чтением друзьям и знакомым глав из начатого еще в 1945 году романа, будущего "Доктора Живаго". Все это происходит под непрерывное шельмование его в газетах.

Фадеев почти во всех выступлениях, поминая Ахматову и Зощенко, героев печально известного ждановского постановления, непременно присовокупляет к ним имя Пастернака. Власть хотела от Пастернака угодной ей реакции, чтобы предъявить ее Западу, – поэт не отзывался. Тогда его решили разбудить – статьей Алексея Суркова "О поэзии Бориса Пастернака", вышедшей 21 марта 1947 года в газете "Культура и жизнь", где снова и снова говорилось о том, что поэт отстал от современности, о полной невнятице его писаний.

Сурков не терпел Пастернака и давно ждал своего часа. И вот, после проработки Пастернака в "Правде", выступает с разоблачением поэта-отшельника.

Ольга Берггольц с горечью откликается на грубый газетный окрик Суркова дневниковой записью от 23 марта: "Ну а как же все-таки не пить после такой статьи, как сегодня в "Культуре" – о Пастернаке?! Хорошо, если еще только запьешь, – а ведь надо бы вешаться! Феномигин не помогает, хотя сейчас приняла уже второй порошок, чтоб не хотеть спать после обеда… Всё, что пишу, – ложь. Потому что стыдно писать… после таких статей. Если б это было частные мысли Суркова: нет, это правительственная травля чудеснейшего и, в сущности, глубоко-безобидного поэта. Его травит наш мудрейший ЦК…

И в той же газете – "письма читателей" – о "Девушке моей мечты".

Надо было убить Ахматову и Зощенко и почти убить Пастернака (теперь, кажется, убивают совсем) – за безыдейность – для того, чтобы пустить на экраны всей страны антихудожественный, кабацкий, блядский, геббельсовский фильм. Трудно вообразить себе что-либо пошлее и растленней этой картины. Но наше расцветшее кино дало полмиллиона убытка, и конечно, все высокие идейные соображения пошли на хер. После припадка 14/VIII–46, охватившего всю страну, дается немецкая пошлость – еще одно оскорбление нам, т.с., вдогонку к первому. Затем, когда дефицит был с лихвой возмещен, ибо растущий зритель ходил по ночам на картину, ни раньше, ни позже появляется сводка "писем читателей" там же, где напечатан шулернический, подлейший донос на Пастернака. Да-с! А мадригалы ей пиши!"

Но Ольга ошибается. Пастернак вовсе не чувствует себя несчастным, он вовсе не страдает. Наоборот, счастлив как никогда. Он живет своей работой, у него разворачивается любовный роман с Ольгой Всеволодовной Ивинской, с которой он познакомился осенью 1946 года в журнале "Новый мир".