Ольга Берггольц. Смерти не было и нет - Наталья Громова

Ольга часто писала и говорила друзьям, что их спасает микрожизнь. Эту мысль в своем дневнике иллюстрирует ее подруга Мария Машкова. Надо сварить на деревянных палочках обед – это центр дня. Подняться по лестнице на пятый этаж. Стащить парашу. Донести ее до середины двора. Вот такие события вмещает один день человеческой жизни. На большее просто нет сил.

"Итак, весной сорок второго года мы бурно, с восторгом переживали возвращение к обычной жизни, – писала Ольга, – и знаете, когда впервые после зимы заплакали ленинградцы, действительно переставшие плакать, не из мужества, а из того, что просто не было тех эмоций, которые соответствовали бы тому, что было зимой? Они заплакали на первом после декабря сорок первого года симфоническом концерте – это было пятого апреля сорок второго года, заплакали, потрясенные тем, что вот на сцене сидят люди – не в ватниках, а в пиджаках, и что не просто люди, а артисты, и они… играют на скрипках! Все, как когда-то ТОГДА, "как у людей", мы живы, мы даже вот музыку слушаем, которую специально для нас играют специально занятые этим люди. Что играли – было не важно, важно было само, что ли, явление… Никогда не позабыть этого первого после той зимы концерта!

…Потом стали копать грядки… Потом стали переселяться, стеклиться, обстоятельно устраиваться жить, в ноябре-декабре сорок второго года стали рождаться в Ленинграде дети, первые новые дети осажденного города. Прозимовали очень прилично… У нас бытом стало само Бытие, и быт – Бытием, наоборот…"

Каждое бытовое действие превращалось в священнодействие, в спасительный ритуал. Жизнь в блокадном мире – это сумма иногда самых простых действий. Но именно они делали процесс Жизни отчетливым и осознанным.

"До сих пор некоторые… – писала дальше Ольга, – спрашивают нас: "Как вы можете жить – думать о платьях, о спектаклях, – ведь в любую минуту может начаться шум и свист, ведь он же – смерть…" Как им объяснить, что можем, что просто живем – и всё, и не думаем о "ней" вовсе, что преодолели блокаду до ее прорыва, преодолели даже мысли о смерти – …и не потому, что "герои", а просто потому, что по-другому научились жить?.. Им не объяснить, да и для Вас выходит длинно и сложно. Я еще потому так подробно, что некоторые эти темы плюс тема нового родства, нового человеколюбия, родившегося в страшнейшие дни блокады, являются темами сценария, который я писала вместе с моим теперешним мужем…"

Человек, который перестал бояться бомбежек, человек, который обрел качественно иной опыт жизни, – это еще не вся правда. Дерзкая, неслыханная правда в том, писала Ольга, что "такими мы счастливыми бывали, такой свободой дикою дышали…"

Смысл всей работы над спектаклем она видела в том, чтобы "выразить это людьми и их судьбами".

Новое понимание свободы, пришедшее в блокадные дни, когда жители города оказались брошенными государством на произвол судьбы, вырастало из необходимости самим принимать решения, брать ответственность на себя. Несмотря на то что НКВД продолжал свою работу, аресты не прекращались, люди, девятьсот дней жившие рядом со смертью, боялись властей уже гораздо меньше.

Гордость и достоинство ленинградцев не осталось для Сталина незамеченным.

Не оно ли исподволь и дало начало "ленинградскому делу"?

Поэму "Твой путь" Ольга написала в апреле-мае 1945 года, и ее мгновенно напечатали в журнале "Знамя" с восторженным отзывом главного редактора Всеволода Вишневского: "Это чистейшая, исповедальная вещь, плоть от плоти Ленинграда нашего… Вещь высокая, безупречная в каком-то внутреннем смысле".

Тема Любви и Смерти в контексте личного блокадного опыта, который был выстрадан Ольгой, – главная тема поэмы – стала для советского читателя почти откровением. Но время от весны 1945 года до августа 1946-го – это время недолгой снисходительности власти, когда еще можно было печатать подобные тексты.

В письме от 23 апреля 1945 года к сестре Ольга делится переживаниями и радостями, связанными с созданием "Твоего пути": "Дорогая Муська! Очень, искренне рада, что тебе понравилась моя поэма. Она меня очень вымотала и все еще живет со мной. Я кое-что уточняю, переделываю… Но знаешь – я же не хвастаюсь перед тобой, – мне все-таки думается, что эта самая интонация, которая позволила тебе говорить о Маяковском, – налицо: как сказала Ахматова, "властный стих", – понимаешь, вот это "я", вот это осознание личности, себя и права своего говорить о себе полным голосом.

Я устала смертельно. У меня все внутри истончилось, как давно носимая ткань, все трясется и готово прорваться. Хотелось бы встретить победу светлой песней, достойной ее крови и ужаса, – и не знаю, хватит ли сил… Только что была сводка, что мы "прорвались к Берлину". Дуся, вчера они были в 4 км от Бранденбургских ворот, на Унтер ден Линден. Сегодня они дерутся в центре Берлина… Муська, обнимаю Берлином! Родная!"

Поэма автобиографична до деталей – она хронологически воссоздавала все, что случилось с Ольгой с начала войны: героиня потеряла любимого мужа, в ее жизнь вторгается безрассудная любовь некоего военного, с которым в Радиокомитете она делит блокадные ночи и дни. Жар страсти, которая бросает их друг к другу, – единственный путь преодоления ужаса блокады и смерти. И чем страшнее и невозможнее жизнь в нечеловеческих условиях тех дней, тем отчаянней и безоглядней делается их запретная связь.

Ольга откровенно сделала сюжетом поэмы свою судьбу, где две истории, две любви с трудом уживались рядом. Всякий раз ее живые чувства к Макогоненко сталкивались с живой памятью о Николае Молчанове, и здравствующему герою поэмы – Юрию Макогоненко – в жизни с Ольгой было непросто. Он бы и хотел все забыть и начать жить с ней в настоящем, а не во времени ее поэм и блокадного Ленинграда, но ей-то как было отринуть свое прошлое? Оно питало все ее творчество. Не случайно эпиграфом к поэме Ольга выбирает слова из 136-го псалма Давида: "Аще забуду тебя, Иерусалиме…" и "Умри – и встань!" Гёте. Как ей было забыть, начать все сначала? Перед ней как наяву стояли ее умершие дети, арестованные друзья, тюрьма, погибший Николай, блокада… Попытка обустроить новую жизнь, новый быт, родить общего с Макогоненко ребенка – да, все это было, и тем не менее Молчанов, как огромная светлая тень, входил в их дом и продолжал быть с нею.

Но идея личного спасения через соединение с другим мужчиной, когда твой муж только что ушел из жизни, делала содержание поэмы с точки зрения советской морали нравственно уязвимой. Теперь, после войны, тема верности погибшим – отцам, мужьям, братьям – звучала все более настойчиво и в кино, и на сцене театра и в литературе. И как только это стало возможным, недоброжелательные критики набросились на Ольгу.