Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи - Фоско Марайни

Ятунг: деревенский праздник

Сегодня утром в Ятунге царила праздничная атмосфера, потому что там собирались ставить пьесу. Но «сцена» и игроки еще не были готовы; подготовка шла полным ходом. Перейдя через мост, я увидел трех человек, которые бежали ко мне. Это были Лосел, Палджор и Сёнам. Они явно выпили, особенно Лосел, и во всю глотку распевали популярную тогда песню: «Чанг тунг арак тунг…» («Пью чанг и пью арак…»).

– Кушог-сагиб! – прокричал Лосел. – Мы за вами! Сегодня у Кенраба день рождения. Он говорит, что познакомился с вами десять лет назад, когда вы первый раз здесь проезжали, и хочет опять вас повидать. Мы пьем и поем. Смотрите, какой замечательный, солнечный день! Разве вы не пойдете? Ну конечно, я так и знал, что пойдете! Я же вам говорил, что кушог-сагиб пойдет!

Мы шли немногим меньше километра вдоль реки. Стояло идеальное тибетское летнее утро, солнечное и тихое. Светлые, жемчужные галеоны плавали по небу. Не только деревня, но и вся вселенная, казалось, отмечает праздник; это чувствовалось в воздухе. Около реки мы нашли две палатки (в Тибете не бывает праздников без палаток) и целую толпу мужчин и женщин, мальчиков и девочек, детей и старух. Это был обычный деревенский праздник – такая сторона тибетской жизни, о которой мало кто из европейцев знает или подозревает о ее существовании. Он не был ни возвышенным, ни чудесным, ни иератическим, а просто веселым, языческим и невинным.

– Сагиб, сюда, присядьте, чувствуйте себя, как дома! – Для гостя расстелили ковер. – Чего хотите? Вы пьете чанг?

Конечно, я пью чанг. Это легкое молочное пиво, освежающее и очень умеренно пьянящее.

– Нет, спасибо, арака не надо.

Арак крепкий, но у него вкус бензина, и после него болит голова.

– Здравствуйте, Кенраб, как поживаете? Нет, вы ни на день не постарели! Что? Ах да, будем надеяться, что встретимся на этом месте еще десять раз через десять лет, лхо гья-тампа, сто лет дружбы!

Девушки сняли свои лхамы (цветные матерчатые тапочки) и по бедра залезли в ледяную воду реки. Они запели песню во весь голос, но через несколько куплетов прекратили, стали смеяться и брызгаться. Мужчины запротестовали, но девушки не обращали внимания. Тибетские женщины независимы и думают сами за себя. В конце концов одна девушка упала в воду, и ее вытащили мокрую насквозь. Она сняла ярко-зеленый жилет и осталась на солнце обнаженная по пояс. Это вызвало гвалт и смех, и казалось, что он никогда не кончится.

На траве накрыли пир. Мужчины продолжали разговаривать, а женщины сели и стали есть, подзывая мужей, братьев и женихов. Мужчины в конце концов позволили отвлечь свое внимание и тоже расселись на траве, каждый брал миску и клал в нее еду, которая лежала примерно в пятидесяти разнообразных и крошечных вместилищах – мисках, чашках, тарелках и горшках, – расставленных на чем-то вроде скатерти. Это был настоящий тибетский пир. Были китайская лапша, рис, фрикадельки, мясо, порезанное полумесяцем, квадратами, ломтями, множество овощей, вареных и жареных, цампа, масло – вечное масло, а также арак, чанг и чай.

Мы ели и пили. Подошел чудовищно грязный нищий, его лицо было искажено нелепой невыразительной улыбкой. Его покрывали лохмотья и болячки, он нес собой сковороду, четки и молельное колесо, а на голове у него была заношенная американская солдатская пилотка. Он то и дело дергано кланялся, высовывая язык и делая жесты большими пальцами. Старая женщина наложила в миску объедков и дала ему. Он поблагодарил ее, но потом что-то прохныкал. Он был не голоден, но хотел пить, он просил чанга. Это рассердило Кенраба, и он прогнал нищего, но старая женщина послала за ним мальчишку с бутылкой чанга.

К тому времени все уже слегка перепили. Девушки стали гоняться друг за другом среди зарослей шиповника, смеясь и визжа и производя адский шум. Младенцы плакали, матери кормили их грудью. Мужчина лежал навзничь на траве, как бурдюк для вина, который положили для просушки. Старухи намазали волосы остатками масла на тарелках.

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня день аче-лхамо. Кто-то крикнул: «Гьок по! Гьок по!» («Быстрей, быстрей!»).

Сначала никто не сдвинулся с места, но потом все поднялись, как по заклинанию, которое проникло в их онемевшие мозги. Через несколько секунд все уже спешили в деревню. Кенраб, который тоже проснулся, взял меня под руку и сказал:

– Кушок-сагиб, вы тоже должны пойти посмотреть аче-лхамо. Пойдемте! Пойдемте!

Вся долина качалась, горы падали, леса горели зеленым пламенем. Я съел миллион ягод земляники и окунул голову в реку. Когда мы дошли до моста, нам всем стало лучше.

Ятунг: легенда о Тримикундене

В Тибете театральные представления происходят под открытым небом. Священные мистерии (чам) дают во дворах монастырей, а народные пьесы (аче-лхамо) показывают на площади. Разница между двумя категориями совсем не четкая, и в основе сюжета всегда буддийская агиография. Священные пьесы всегда представляют монахи, а народные часто дают странствующие актеры, которые ходят из деревни в деревню. Часто их устраивают сами жители деревни. Раз или два в год они прекращают работу, закрывают свои лавки или прислоняют свои лопаты к стене и играют роли, поют и танцуют.

Ятунгские актеры, хотя и любители, очень хорошие. Нужно ли говорить, что главным актером, церемониймейстером и ведущим хора был Тобчен, портной. Пьеса началась в одиннадцать часов утра и должна была продолжаться до шести часов вечера, и, когда мы пришли, Тобчен, хотя он представлял уже три часа, не выказывал ни признака усталости. То и дело он останавливался, просил кого-нибудь из детей подать ему глоточек чанга, выпивал полную чашку и продолжал. Присутствовало все население Ятунга, а также много людей из окрестных долин, не говоря уже о некоторых случайных зрителях, путешественниках из Лхасы, Шигадзе или Гангтока, которые как раз проезжали мимо. Одни зрители сидели на земле на циновках, другие на коврах. Многие смотрели с крыш и из окон. Почетные места в таких случаях обычно в палатках, которые, я думаю, ставят за счет местных властей.

Зрители приходили, оставались какое-то время, расходились, возвращались, ели, пили и спали. Многие приносили с собой низенькие столики, на которые ставили чайники и чашки. Женщины вязали и кормили детей, старики курили и болтали. Пастухи с гор смотрели на все с восхищенным изумлением, а местные модники помоложе разговаривали, смеялись и спорили, показывая, что они уже сто раз видели театральные представления. Все, естественно, знали пьесу наизусть. Время от времени актер произносил несколько строк с особым чувством или пел особенно хорошо или танцевал с особым огнем и мастерством, после чего ему хлопали или смеялись. Стояла атмосфера отдыха, восхитительного и полного расслабления, какая может появиться только от многовековых традиций. Условности стали частью социального организма, рефлексами и инстинктами людей.