О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

взгляни на меня, детка; прошу, дай мне увидеть, какой счастливой ты делаешь себя». Глядя в его «глубоко изможденное лицо» и налитые кровью глаза, «уголки которых были усеяны белыми хлопьями», она неистово кончает: «Я боялась, что спазмы охватят меня навсегда, а когда они начали спадать и ослабевать, я зажмурилась и попыталась сделать это еще хотя бы один раз». После этого одна из девушек спрашивает у Роджера: «Ну как, заснял?» – что он, разумеется, сделал. Гарриет зла и унижена, но тем не менее умоляет Роджера взять ее в его «Институт» в Вермонте. «Пожалуйста, Роджер, – умоляет она. – Хочу быть птицей. Летать с тобой». Он отказывается, оставив Гарриет одну – снова. Роман заканчивается в комнате Гарриет: «Я открыла свежую пачку «Мальборо» и уставилась на коричневые и белые круги. Мыслей у меня не было – только слабое осознание себя: слушающей в ожидании».

В интервью о процессе создания «После Клода» писатель Стивен Кох говорит, что каждый раз перепечатывал всё, что Оуэнс удалось настрочить за неделю, поскольку она обладала «склонностью к прокрастинации, праздности и бездействию, которую [он] никогда не видел в ком-то настолько талантливом». Но она не показала ему и не позволила перепечатать финальную сцену в «Челси». «Сам не знаю почему, – говорит он. – Даже не могу предположить. Только знаю, что для нее она была всем. Финальная сцена была принципиальной. Ее не могло не быть. Ее роль была чрезвычайно важна». Я тоже не знаю, почему Оуэнс не дала Коху перепечатать ее, но приватность перед публикацией, связанная с упомянутым буйством высвобождения и унижения, мне совершенно понятна. Сцена издевательски искажает идею освобождения в руках сальных типов, склоняющих тебя мастурбировать на камеру, пока они накачивают тебя вином и травкой, но в то же время отказывается предлагать вместо нее простую модель феминистского освобождения.

Как и в случае с «Как убитой», ощущение свободы в «После Клода» вызвано не путешествием рассказчицы, а письмом Оуэнс – ее бескомпромиссным, непокорным остроумием и готовностью позволить Гарриет быть одновременно умницей и настолько жалкой, что она оказывается за гранью жалости. Кажется уместным, что мы оставляем Гарриет смотрящей на сигареты, поскольку они стали талисманом бунта и рабства: выходя из комнаты, Роджер дает Гарриет распоряжение не курить, хватает ее последнюю сигарету и разрывает ее на части (одна из его девочек рассказывает Гарриет, что он считает коммерческие сигареты «дурной привычкой»). Если она откажется от сигарет, то последует покровительственому призыву Роджера; если закурит, продолжит губить здоровье, поскольку на протяжении многих страниц была убеждена, что пережила сердечный приступ. (Согласно Коху, Оуэнс – заядлая курильщица – долго боялась заработать рак легких, что с ней в конечном счете и случилось; она умерла через неделю после постановки диагноза.)

В «После Клода» нет практически ничего «искреннего», кроме последней строчки – «Мыслей у меня не было – только слабое осознание себя: слушающей в ожидании», которая трогает меня. В ней эхом отдается последняя фраза «Как убитой»: Ильяна сидит рядом с другом, умирающим от СПИДа, и «они держатся за руки в воздухе над стульями, некрепко – словно это шаткий мостик из плоти, висящий над оврагом, – очень, очень долго». Вместо окончательного искупления или безнадежной убогости – пауза, приостановка. Мы вместе с рассказчицами сидим в неудобной, перегруженной тишине, а затем они уходят. Что будет дальше – сказать трудно.

Но, хотя я и восхищаюсь жестоким остроумием Оуэнс, миллеровским портретом радикальной самодеградации и утверждением Ронелл – от лица ЭБ, – что она любит «ужасать людей» (возможно, это утрированный вариант другого заявления Ронелл о том, что один из ее мотивирующих лозунгов – женщина должна быть «занозой в заднице»), мне всегда казалась чрезвычайно подозрительной попытка присвоить страдания или монструозность зависимой женщины как своего рода ролевой модели. Даже когда женщина уходит от отношений заботы или привязанности, кажущихся ей вынужденными или ограничивающими, их замена на компульсивное потребление наркотиков обычно не является рецептом освобождения. Некоторые критики утверждали обратное – например, Карен Копельсон, настаивавшая на том, что она называла «реабилитацией зависимости», благодаря которой мы бы смогли интерпретировать «(женское) наркопотребление и/или зависимость как своего рода воплощенную практику свободы»: «Высказывания в пользу эмансипаторных свойств зависимости и наркопотребления могут и в самом деле показаться неразумными и даже невозможными… Однако „Разум“ – часть гегемонной, маскулинной логики par excellence, а ограничение возможностей – это именно то, что феминистская избыточность всегда пыталась преодолеть».

Я ценю непокорный дух этого высказывания. К сожалению, помимо присвоения мужчинам области «Разума», оно зависит от противопоставления свободы и трезвости, понимаемой как «вынужденная, рабская служба высшим ценностям умеренности и ограничений» – интернализация «самого́ регулирующего идеала свободы». Это хорошо и полезно – осознавать как, когда и почему определенные формы свободы могут сами по себе стать регулирующими. Но неспособность истолковать трезвость как нечто иное, чем «вынужденное подчинение тотальному самоотречению/воздержанию», кажется мне до абсурдного ограниченной, как и вера Копельсон в то, что любое отрицание «гегемонной, маскулинной логики» автоматически приводит к спасительной противоположности.

Попытки переосмыслить и переоценить патологизированный, криминализованный «бабий бунт»[98] (как в книге Саидии Хартман 2019 года «Своенравные жизни, красивые эксперименты») могут предоставить вдохновенные модели рекуперативных практик (пускай даже, как поясняет сама Хартман, она не считает «Своенравные жизни» текстом о сексуальном освобождении – «демонстративное, настойчиво свободное поведение словно свобода уже обретена» Гребера не представляет, по Хартман, истинного освобождения). Увы, когда дело доходит до наркотиков, рекуперативные практики натыкаются на серьезные препятствия. Самое главное из них – те, кто находится в тисках зависимости, не видят разницы между отрицанием норм и ценностей, которые, как нам может показаться, достойны отрицания, и нарушением этических принципов, которые мы можем отстаивать. Однажды вечером, когда обе были угашены, Оуэнс посоветовала Прагер: «Когда захочешь сделать что-то хорошее, беги в обратную сторону», – и я думаю, она вовсе не шутила.

Для зрителей знаменитые наркозависимые и одновременно феминистские иконы – такие как Кортни Лав или Билли Холидей – могут воплощать важнейшие формы неповиновения, бегства и избыточности; я была такого же мнения о двух певицах. Но мы не обязаны загружать огромные, противоречивые фигуры в механический аппарат и выдавливать из них либо освобождение, либо провал; мы не обязаны перелицовывать их борьбу в «воплощенные практики свободы» – особенно если это влечет за собой опровержение их собственных признаний. (Вспомните, например, пронзительную речь Холидей «Мне нужно лекарство», которую она произнесла перед судьей, собиравшимся приговорить ее к исправительным работам в тюрьме Западной Вирджинии за хранение героина, или замечания в ее автобиографии: «Люди