Польско-русская война под бело-красным флагом - Дорота Масловская

Вот такую фигню мне приходится писать, я иногда даже специально делаю ошибки. Например, позавчера нарочно допустила несколько грубых орфографических и синтаксических ошибок антиправительственного характера. И никто не просек, эти из клуба, наверное, вообще не слушают, чего он там читает, только втихаря жрут чипсы и бросаются бумажками.

Тут она пожимает плечами и говорит: потому что на самом деле им глубоко по барабану. Все равно этого места на самом деле нет, зачем тогда мучиться, зачем принимать всерьез, стараться, искать мотивировку, чтобы еще лучше прикидываться? Тут она громко стучит в стену и говорит: здесь ведь в стенах нет никакого железобетона, да и стен нет, ничегошеньки нет, Сильный. Вот ты проверь, туда ведь старых газет напихали. Это все показуха, Сильный, ничего этого нет.

От ее вида мне хужеет. Потому что это уже перегиб, это она нарочно прямо у меня на глазах мне же устраивает глюки, блин, если уж смотреть всю эту херню, лучше я начну ходить в костел. Потому как или у нее в башке пробки перегорели и крышу напрочь снесло, или она вообще шизанутая, двери ее перцепции напрочь слетели с петель, вот и мотается эта соплюшка по комиссариату и злословит про искусственные материалы. А поскольку дело свое она делает — что надо напечатать на машинке, она напечатает, — ее и оставили в покое, только время от времени добавляют ей сибазон в чай, чтоб сильно не наезжала на коменданта и не грозила ему адом за его махинации.

— Ты так ничего и не понял, Сильный? — говорит она, все еще пытаясь что-то объяснить, и еще удивляется, что мне на ее шизанутые гороскопы чихать, я в ее секту не ходок, и не надо мне ни форменного мундирчика, ни конфетки, которую она мне сует, первая доза на халяву, говорит она, попробуй, просто офигительные колеса, после них кажется, что ничего нет.

И дальше тянет свою паранойю: надеюсь, ты не веришь, что этот комиссариат существует на самом деле? Я не хочу тебе тут ничего втюхивать, но он липовый, ненастоящий, фальшивка, понимаешь? Я тоже липовая, и этот мундир, что на мне, — тут она мне показывает, какие слишком длинные у нее рукава, на полметра больше, чем надо, до самых колен, — все это липа, подделка, стекловата, бумага. А за окном нет никакой погоды, и никакого пейзажа, одна сценография. Если хорошенько двинуть, все упадет и развалится. Все, что ты видишь, не взаправду происходит, понимаешь, все это просто написано. В графиках, таблицах, актах, школьных журналах…

— О’кей, о’кей, — говорю я и отодвигаю свой стул назад, чтобы эта психованная меня ни с того ни с сего не ударила какой-нибудь железякой, не пырнула своей авторучкой в порыве экспрессии, — я все понимаю. Меня нет, тебя нет, никого нет, это мы уже установили. А теперь давай кончай свой сеанс добрых советов на тему смысла жизни и сущности вещей, потому что мы тут базарим, а русские вооружаются. Давай, спрашивай чего положено, и я сматываюсь, потому что я сюда приперся не на процедуру психического электрошока, а чтобы честно и искренне дать показания. Вот и допрашивай или отцепись, я в твою секту все равно не запишусь, у меня и без того навалом разных хобби в свободное время.

Масовская уже набирает в легкие воздух, чтобы еще раз объяснить мне свои бредовые глюки.

Сейчас она достанет таблицу, указку и покажет, как растет показатель ее бреда по отношению к количеству выпитого чая. Количество чая растет, — значит, возникают звуковые и световые эффекты, перед глазами летают японские журавлики-оригами, на сегодня спасибо, было очень интересно, но теперь вы должны как следует выспаться. И она это сечет, поэтому выпускает воздух назад. И правильно, потому что еще одно слово, и я звоню с мобильника в больницу, чтобы они сюда приезжали и привозили с собой все свои причиндалы, чтобы как можно скорее подключить ее к капельнице с галоперидолом.

Но она вроде понимает мою твердую позицию, говорит: о’кей, Сильный, считай, что тема замята. Раз так, делай, как знаешь. Я, конечно, могла бы в твоих показаниях написать про тебя все, про твои левацкие взгляды тоже, с меня даже станется написать, что ты принимаешь участие в организации воюющих безбожников. И тут бы тебе и крышка — ты бы носа в городе показать не смог. Но я этого не сделаю, знай мою доброту, думай себе что хочешь, имей какие хочешь взгляды, я тебе тут в рубрике «мировоззрение» печатаю: радикально антирусские взгляды с праворадикальным уклоном. В графу «индивидуальные успехи в деле укрепления польского самосознания» напишем… неважно, что-нибудь придумаю, антиалкогольная агитация среди сельскохозяйственного населения… дай подумать. А ты, если хочешь, можешь уже идти, ты свободен, загляни еще как-нибудь, в шашки сыграем, обожаю шашки.

— О’кей, — говорю я, меняя тон на типа более дружеский, потому что в общем и целом она классная девчонка, милая, искренняя, хотя насквозь — и вдоль, и поперек — все-таки пыльным мешком из-за угла стукнутая. Потому что пока еще ничего не известно, чем дело кончится, как долго продлится наш тет-а-тет, я пока еще тут стою, и кто знает, может, прежде, чем успею выйти, она еще успеет бросить в меня нож или вытащит из-под стола рогатку и стрельнет. Поэтому лучше с ней не связываться, и я громко желаю ей всего хорошего на новом жизненном пути, чтобы ей дали какие-нибудь новые жирные буквы для ее пишущей машинки, какие-нибудь новые классные буквы, каких до сих пор и в природе не было.

— Чего и я себе желаю, — вздыхает она, перекладывая бумаги, — потому что тут крейзануться можно. Представляешь, в последнее время все дела только о прорусских симпатиях, сотрудничестве с врагом, распространении ферментов брожения. Только одно, ну дословно одно дело было насчет попытки вымогательства амфетамина, так я от радости чуть не опи́салась, что наконец-то могу напечатать какие-то новые слова кроме «прорусский», «антипольский» и «да». А так постоянно то кто-то цепь ограждения перепилит, то посадит пятно на флаг, то торгует непольским чаем, меня уже буквально шиза берет, я даже книжку об этом стала писать.

— Ага, ну тогда ясно, пиши, — говорю я на прощание, — лучше всего мемуары. Под названием «Какая я была шизанутая».

И говоря это, прежде чем она успеет меня за такие слова убить, в чем я уверен, что она это планирует, я вылетаю из комнаты в режиме фаст-форвард и хлопаю дверью. Потому что мне надо еще вернуться за утерянным коротковолновым радио, потому что я так не сдамся, я должен его забрать. Потому что классная с ним была развлекуха, мне понравилось.

И когда я выбегаю во двор, и никто меня не задерживает, я сразу же хочу проверить: а вдруг то, что она говорила, случайно типа правда. И я должен это проверить, чтобы не оказалось, что меня прокинули как последнего дундука. Я подбегаю к стене и сначала легонько по ней стучу: тук-тук. И действительно, к моему удивлению, раздается звук, как будто я не в стену стучу, а распаковываю телевизор и балуюсь пенопластом. Пенопласт, картон и стекловата, вот из чего построен этот город, тебе показалось, Анджей, говорит моя мать, стоя у газовой плиты и жаря колбасу, тебе показалось, что ты живешь, тебе просто приснился эротический сон на твою тему. Ты ведь не думаешь, что все это происходит на самом деле, город-то ведь бумажный, и я тоже сделана из картона и езжу на работу на такой же типа машине, а ты, когда смотришь в окно, как я уезжаю, даже не врубаешься, что это всего-навсего купленные в киоске турусы на колесах. Да, да, Анджейка, давай, обманывайся дальше, сотрудничай с фотомонтажом, который Масовская сварганила для твоего удовольствия, давай, суй голову в петлю.