Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

первый план вопрос о том, как прокормиться. Все помыслы были направлены на добывание хлеба; остальное отодвинулось далеко назад. Дороговизна стала расти катастрофически, процентов на 30–40 в месяц. Жалованья, тарифные ставки, ликвидационные, — о которых столько говорили в 1919 году, — все это потеряло существенное значение. У всех была уверенность, что все равно жалованьем не проживёшь, и что нужно искать других источников для существования. Экономическая необходимость пробивала бреши в нелепые схемы тарифной политики, на разработку которых было в 1919 г. затрачено столько труда. Запрещенное на бумаге «совместительство» стало теперь общим и терпимым явлением. Началась математика расчета «премиальных», «сверхурочных», «сдельных» и т.п. Все это, однако, не могло заполнить зияющих дыр, образовавшихся у каждого в повседневном бюджете на удовлетворение самых насущных потребностей.

Хотя магазины были открыты, и базары торговали, но уже начал практиковаться в широких размерах натуральный обмен вещей на продукты, особенно с крестьянами. Денег на покупки у большинства не хватало, а вещи было выгоднее выменивать, чем продавать. Впрочем, практиковалось и то, и другое… При этом главным, — а одно время даже единственным, — приобретателем всего продаваемого был привозивший в город продукты крестьянин. Позже к числу покупателей присоединилась новая плутократия из разбогатевших лавочников и казнокрадов.

Характерной чертой этой внутренней, домашней стороны советского существования является то, что материальные тяготы в каждой семье оказались в значительной мере переложенными с мужей на жен. Выбор предназначенных для продажи вещей — главным образом платья и белья, — их переделка под крестьянский вкус, самая продажа или обмен — все это, разумеется, дело женское. А так как именно «ликвидсобхоз» (как в шутку называли ликвидацию собственного хозяйства) стал основным фактором материального существования, то главным действующим лицом во всех семьях оказалась женщина.

Что же делали мы, мужья, мужчины? Разумеется, помогали женам в физической работе. А кроме этого, делали бесконечно мало или почти ничего. Это всеобщее, подневольное безделье стало одним из проклятий русской жизни. Оно было естественным результатом большевистской хозяйственной и политической системы. Прежде всего, всех (или почти всех) заставили перестать делать то, что каждый умел и к чему привык: коммерсанта заставили перестать быть коммерсантом, адвоката — адвокатом, журналиста — журналистом, чиновника — чиновником. Благодаря многообразным мобилизациям выбили из колеи также большинство работников остальных профессий — врачей, инженеров и т.д. Засим, всех обратили в советских служащих, совершенно не заинтересованных в результате своей работы и обязанных отсиживать положенное казенное число часов в канцеляриях. Н наконец, поставили всех в такие материальные условия, при которых у каждого явилось сознание, что трудом он, во всяком случае, на жизнь не выработает, и если может честным образом облегчить жене тяготы базара, то только защитой своих прав на «премиальные», орудованием в комитете служащих и хлопотами об усилении пайка.

Труд стал подневольным и непроизводительным: таков был результат установления у нас царства труда. Апофеозом этого парадокса стали так называемые «воскресники». По идее, воскресники мыслились как веселые и дружные пикники или экскурсии, на которых служащие различных учреждений в праздничные дни выполняли бы те или иные физические работы: нагрузку, очистку, рубку дров и т.п. В таком именно виде представляет себе, между прочим, нечто подобное нашим воскресникам П.А.Кропоткин в своей книге «Завоевание хлеба». Но в действительности воскресники свелись к тому, что несчастных советских служащих сгоняли по воскресеньям в какой-нибудь пункт и заставляли дружно и весело работать. Те, разумеется, отвиливали от этой новой обузы всеми знакомыми по гимназическим воспоминаниям способами. И в результате получалась как всегда и во всем — карикатура.

Невольное безделье как результат подневольного труда царило не только в канцеляриях и не только в городах.

Тэн рассказывает о том, как при якобинском владычестве самый трудолюбивый хозяин на свете — французский крестьянин — перестал сеять. Наше крестьянство при советской власти также сократило площадь запашки. Большевики вздумали бороться с этим — газетной агитацией! Выдумали какой-то «посевной фронт», разослали агитаторов и через некоторое время при помощи подтасованных цифр торжествовали победу на этом новом фронте. И никто в совнаркоме или наркоме не подумал о том, какое это, в сущности, testimonium paupertatis[131] — агитировать в газетах за то, что крестьянин делал без всякого понуждения целые тысячелетия до изобретения печатного станка…

Экономическая политика большевиков в эти месяцы также отличалась отсутствием агрессивности. Магазины торговали, хотя в большинстве под вывесками вновь возникших кооперативов. Наряду с новыми, фиктивными, продолжали существовать и прежние, настоящие кооперативные объединения. Ввиду оказываемого им покровительства, они в некоторых областях заняли положение монополистов, благодаря которому кооперативы расширялись или, точнее, разбухали. К ним переходило, на предмет спасения от реквизиций, много частного добра. Советская власть сначала с ними кокетничала, затем стала их «реорганизовывать»[132], и наконец — поглотила их.

Большим расположением советской власти пользовались, особенно первое время, артисты. Их профессиональные органы сохраняли некоторую автономию; а мобилизации, которым их подвергали, не были страшны. Артистический труд оплачивался поначалу довольно широко. Постепенно, по мере общего оскудения, это благополучие кончилось.

Театр также испытал на себе все изломы советской политики. Сначала его сделали бесплатным для зрителей, а актеров вознаграждали очень щедро. Затем, когда кончились веселые расплюевские дни, это положение сменилось обратным: стали у публики деньги брать, а актерам платить по-нищенски. Мне пришлось только однажды быть в театре во время большевиков. Ставили «Овечий источник» Лопе де Вега, причем революционная цензура заменила в строфах в честь испанского государя слово «король» словом «народ»…

Месяцы третьего пребывания в Киеве большевиков мы прожили в приютившей нас комнате на Прорезной, куда мы перешли 28 ноября, в день эвакуации добровольцев. Мы жили в довольно укромном месте, во втором дворе, и до нас в большинстве случаев не докатывалась волна обысков, облав, проверок и реквизиций. За эти месяцы мы не видели у себя ни одного сановника из Жилотдела и так как уплотнить нас больше, чем мы были уплотнены, было невозможно, то мы были сравнительно спокойны за свое жилье и могли повторять слова английской поговорки «my home is my castle»[133].

Наш castle, как я сказал, состоял из одной комнаты, служившей спальней, столовой, кухней, приемной и рабочим кабинетом. Это был приспособленный для своего нового назначения салон модной мастерской. Теперь пришлось в самом центральном месте его водрузить печурку, которая топилась щепками и не поддерживала тепла ни на одну минуту дольше, чем щепки подкладывались…

Первое время мы почти не выходили из своей комнаты, но затем, когда некоторые тучи рассеялись, мы снова вышли на свет Божий.