Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

он и назвал Зарубина и Рябцова, особенно много работавших над выяснением истины, «самыми главными погромщиками города Киева»…

Еврейское население отнеслось к погрому с каким-то тупым отчаянием. Нервы были истощены до крайности, а после кровавых кошмаров последних лет можно было ожидать от погромщиков величайших жестокостей. По ночам из домов, в которые пытались войти погромщики, доносился душу раздирающий вой; сотни голосов взывали о помощи. Иногда это делалось от страха, а иногда из расчета: погромщиков обычно бывало человек 5—6, и вид целого дома, бодрствующего и зовущего на помощь, в большинстве случаев смущал их и заставлял пройти мимо. Глубоко трагичен этот ночной крик был в обоих случаях — и как результат отчаяния и как единственный возможный прием самозащиты.

Но В.В.Шульгин счел возможным увековечить эти ночные крики как назидание. В своей знаменитой статье — «Пытка страхом», — появившейся в «Киевлянине» дня через два после погрома, он советовал евреям, слушающим этот крик, поразмыслить о том, сколько вреда еврейская молодежь наделала России. Эта пытка, которой подвергаются старики и дети, «пытка страхом», есть, с одной стороны, возмездие евреям за их грехи, а с другой, напоминание и предупреждение. А заканчивалась эта позорная статья, — говорю позорная с полным сознанием смысла и значения слова, — заканчивалась статья следующим каннибальским умозаключением: погромы с политической точки зрения вредны, и с ними нужно бороться, так как они вызывают слишком много жалости к евреям.

Так защищал дело возрождения России в октябре 1919 г. В.В.Шульгин.

* * *

Эпизод 1 октября и последовавшие за ним погромные дни наложили мрачный отпечаток на киевскую жизнь. Добровольцы оставались у нас еще два месяца, но все это время город жил страхами и слухами о приходе большевиков. К тому же распоясанный антисемитизм армии и некоторых ее идеологов не мог не уничтожить того радостного чувства единения и душевного подъема, с которым все население Киева встретило в августе Добровольческую армию.

Получались известия о новых и новых погромах. Особенно кровавую страницу добровольцы вписали в свою историю в Фастове. Там уже был не погром, а резня, истребление всего еврейского населения… Так как погромы нужно было чем-нибудь оправдать, то юдофобская пропаганда правых кругов все усиливалась. Стали распространять легенды о жестокостях, чинимых евреями над солдатами деникинской армии. Легенды эти были настолько нелепы и неправдоподобны, что не воспроизводились даже в самой крайней правой печати. Тем не менее их повторяли люди, которые как будто причисляются к интеллигенции… По-видимому, в иных случаях, когда нет ритуального убийства, нужно его создать.

Еврейство насильно выключалось из состава групп, поддерживающих Добровольческую армию. Некоторые еврейские круги принимали крайние меры к тому, чтобы предотвратить это пагубное для обеих сторон отчуждение. Через несколько дней после киевского погрома человек двадцать киевских еврейских деятелей, не смущаясь презрительным шипением и еврейских, и русских националистов, образовали «Еврейский комитет содействия возрождению России». Комитет выступил в печати с декларацией, призывавшей еврейство к всемерной поддержке Добровольческой армии.

Но события были сильнее самых благих намерений и начинаний. И их голос звучал громче самого горячего призыва. Между еврейством и армией образовалась пропасть. Еврей, переживший погром, не мог не стремиться всеми силами души уехать в такие места, где ему не грозило бы его повторение. Еврейский купец, неуверенный в своей безопасности и в безопасности семьи, не мог ездить за товаром; этим он саботировал хозяйственное возрождение. Еврей — бывший юнкер, произведенный в офицеры, не мог продолжать любить армию, которая изгнала его из своей среды.

Становилось тяжело жить. Впервые в эти дни во мне появилось желание уехать, хотя бы и надолго, за границу. Всякая общественная работа делалась все труднее и мучительнее… Ухудшались с приближением зимы и внешние условия жизни.

Между тем военное положение Добровольческой армии начало заметно изменяться к худшему. Большевистский налет на Киев был как бы сигналом, положившим начало обратной волне добровольческого наступления. Возможность такого налета обнаруживала чрезвычайную необеспеченность тыла добровольцев на Украине. В значительной мере эта необеспеченность была вызвана ошибками политического характера.

Деникин объявил Петлюру изменником и не умел столковаться с Польшей. Естественно, что и Петлюра, и поляки старались, чем могли, вредить Добровольческой армии. Петлюра открыл свой фронт большевикам и дал им возможность с юга подойти к Киеву. Поляки не желали «протянуть руку», чтобы сомкнуть в районе Гомеля свой фронт с фронтом Деникина и тем завершить окружение оставшихся на Украине большевистских частей.

Хозяйственная жизнь, которая не переносит даже самых справедливых еврейских погромов, не налаживалась. Транспорт был расстроен совершенно. У нас не было прямого сообщения с Одессой — туда приходилось ездить через Бахмач. Сообщение с правительственным центром, — Ростовом-на-Дону, — также было крайне медленное и трудное. Надвигалась зима; а между тем город был без топлива. Стали обзаводиться комнатными печками, так как на центральное отопление уже не рассчитывали. Уголь из Харькова не подвозили, электрические станции жили со дня на день. Трамвайное движение сокращалось, электрическое освещение действовало нерегулярно. Каждый вечер нас оставляли на час или два во мраке. Невеселые думы навевал этот мрак…

Я невольно сравнивал эти внешние условия киевской жизни в октябре и ноябре 1919 года с тем, что было годом раньше — при гетмане и немцах. Ведь тогда тоже была эпоха «контрреволюции», — отчего же тогда жизнь била ключом, а теперь она так явно замирала? Неужели все дело было в немцах, в этих серых, исполнительных солдатах и в франтоватых, наглых лейтенантах? Неужели так-таки невозможно своими силами восстановить угольные шахты и заставить работать электрическую станцию?..

* * *

Армия была деморализована. Непрекращавшиеся еврейские погромы не прошли для нее даром. Растеряв всеобщее уважение и сочувствие, растеряв симпатии торгово-промышленных и, в частности, еврейских элементов населения, она вместе с тем подтачивалась и изнутри. «Грабители, — сказал генерал Деникин, — не могут долго оставаться на месте грабежа». Сначала они, после грабежей, уходили вперед, теперь они стали уходить обратно.

Разлагающее влияние еврейских погромов признал в конце концов и Шульгин. В одной из последних статей в «Киевлянине» он со свойственным ему талантом формулировал эти мысли в ярких и лаконических строках. И для Шульгина стало ясно, что погромы вредны не только из-за вызываемой ими чрезмерной жалости к евреям… Но было уже поздно.

Национальная нетерпимость добровольческого командования и в другом отношении отомстила за себя на судьбе армии. Все украинское движение было в официальном приказе Деникина объявлено изменническим; ни о каком соглашении с Петлюрой, разумеется, не было и речи. Такой политикой этот естественный союзник в борьбе