Михаил Кузмин - Джон Э. Малмстад

Даже далекий от литературы человек с яростью откликался на последние литературные события, тогда как Кузмин меланхолически отвечал ему: «О Брюсове, я думаю, инсинуации Лид Дм. Но это хорошо, что старики бессильно ярятся, хотя и я не варвар. Милый Н наконец прислал письмо, наиболее нежное из всех» (письмо от 16 июня 1906 года). Казалось, что литературные бои вообще никак его не трогают, и эта тактика принесла успех, желанный Кузмину: едва ли не единственный из всех писателей он с равным энтузиазмом печатался в обоих ведущих символистских журналах. Когда в конце 1906 года «Золотое руно» объявило конкурс на лучшее произведение о Дьяволе, Кузмин отправил туда рассказ «Из писем девицы Клары Вальмон к Розалии Тютель-Майер», который поделил первую премию с рассказом А. М. Ремизова «Чертик»[265].

Печатался Кузмин и в домашнем издательстве Вячеслава Иванова «Оры». В альманахе «Цветник Ор» появилась его «Комедия о Евдокии…», а несколько позже, в конце 1908 года, отдельная книга — «Комедии» (на обложке дата — 1909). Это можно было бы специально не отмечать, если бы не желание Иванова, нигде не сформулированное печатно, но обнаруживаемое в его переписке[266], сделать и издательство, и альманах орудием борьбы за собственные идеалы в искусстве, противопоставляя их продукцию, тем самым, «московской» фракции русского символизма. Вполне свободно дал Кузмин согласие сотрудничества и журналу «Перевал», который вызывал гнев и негодование у «Весов».

В те же годы Кузмин входит и в театральную жизнь, причем сразу же — в ее средоточие. В 1906 году знаменитая актриса В. Ф. Коммиссаржевская (так до революции писалось ее имя) пригласила в свой петербургский театр на роль режиссера В. Э. Мейерхольда. Первоначально ее театр, основанный в 1904 году, испытывал определенное тяготение к пьесам Горького и других писателей-реалистов. Но постепенно сама Коммиссаржевская все более подпадала под влияние символизма, и ее театр все активнее стал интересоваться западным и русским модернизмом. Апофеозом этого интереса было приглашение Мейерхольда. И как бы для того, чтобы символически завершить разрыв с прошлым, осенью 1906 года театр переехал в новое помещение на Офицерской улице. Мейерхольд не только принес с собой новые идеи, но и привел большую группу московских друзей — художников и артистов. Вскоре театр на Офицерской стал одним из центров петербургской литературной и художественной элиты.

Перед открытием сезона, которое должно было состояться в ноябре, по субботам в мастерских театра, находившихся в Латышском клубе, регулярно проходили собрания. Наиболее заметные поэты, прозаики и художники столицы приглашались туда, ибо Мейерхольд, озабоченный тем, что актеры его труппы по большей части обладали традиционной актерской техникой, хотел столкнуть их в непосредственном общении с «новым искусством» и его представителями. Таким способом он надеялся добиться того, чтобы они лучше соответствовали нереалистическому стилю планировавшегося репертуара и постановок. Естественно, что Кузмин был одним из приглашенных. Эти собрания произвели на него очень большое впечатление, о чем он вспоминал через десять лет: «Первые мои воспоминания о Сапунове тесно связаны с театром В. Ф. Коммиссаржевской, сумевшей осенью того года стать соединяющим центром для художников, писателей и артистов. Пусть это потом все расстроилось: и театр остыл, и художники и поэты разбрелись кто куда, но тогда это был действительный центр, в чем, полагаю, не усумнится никто из помнящих начало того сезона. К всему боевому характеру атмосферы театра на Офицерской как нельзя больше подходила фигура Сапунова. Мне он казался олицетворением, или, вернее, самым характерным образчиком молодых московских художников, группа которых была только что выдвинута С. П. Дягилевым. И громкий московский говор, и особливые словечки, и манера при ходьбе стучать каблуками, татарские скулы и глаза, закоученные кверху усы, эпатанные галстухи, цветные жилеты и жакеты, известное рапэнство[267] и непримиримость в мнениях и суждениях, — все было так непохоже на тех представителей „Мира искусства“, которых я знавал в Петрограде, что мне невольно показалось, что вот пришли новые люди. Тогда впрочем московская группа производила впечатление больше скопом: и как-то в одну кучу валили и Сапунова, и Судейкина, и Кузнецова, и Феофилактова, и даже Милиоти. Конечно, потом, и очень вскоре, личные симпатии к ним как к художникам и как к людям отлично распределились сообразно желанию каждого, а может быть и по указанию судей, но первое впечатление было очень гуртовое»[268].

Однако «гуртовое впечатление» у Кузмина длилось недолго. После краткого и, сколько можно судить, лишь слегка затронувшего сердце романа с К. А. Сомовым в сентябре — октябре 1906 года[269] его сердце было свободно, и вскоре там воцарился С. Ю. Судейкин, один из прибывших с Мейерхольдом «москвичей». («Как-то судьба все меня сталкивает с художниками». — Дневник. 29 октября 1906 года.) И этот роман долгим не был (Кузмин познакомился с Судейкиным 14 октября на чтении Блока у Коммиссаржевской, а в самом конце декабря они расстались), да к тому же Судейкин, как видно из дневников Кузмина, довольно решительно стремился избегать интимных встреч, но вспыхнувший порыв страсти был несомненным. Результатом этого романа стали цикл стихов «Прерванная повесть» и небольшая повесть «Картонный домик». Эти два произведения, общность которых бросалась в глаза даже читателю, не соприкасавшемуся с кругом знакомых Кузмина, были опубликованы летом 1907 года в альманахе «Белые ночи», и хотя в повести не оказалось пяти последних глав, утерянных в типографии[270], и она стала действительно «прерванной», все же появление этих двух произведений вместе производило отчасти шокирующее впечатление, прежде всего своей открытостью.