Год лемминга - Александр Громов

– У меня… пап… в общем…

Слова не шли, застревали комками в гортани.

– Ну?

– Сифилис у меня, пап! – шепотом вытолкнул сын.

Он был бледен, как трепонема.

Коты на улице все тянули свой дуэт, и где-то поодаль остервенело подлаивали собаки. Так и не выкинутые Виталькины игрушки сочувственно смотрели с полки – игрушки тех времен, когда отец еще занимался с сыном и объяснял ему, что Коккинаки – это фамилия летчика, а не еще что-нибудь. Не кондитерское изделие и не вредоносный штамм. Механический дракон, глядя сверху вниз, как бы говорил: не надо вам, люди, становиться взрослыми, вредное это занятие.

– Ты не ошибся? – осторожно спросил Малахов.

Витальку трясло. Слезы копились в уголках глаз.

– Шанкр…

– А ну покажи!

– Пап!..

– Снимай портки, говорю! – рявкнул Малахов. – Стеснительный какой. Раньше надо было стесняться! Быть кретином надо стесняться! Резинками надо пользоваться! Девок себе выбирать не подряд, а через одну хотя бы!..

Его несло, и он не мог остановиться. Пороть! Как поп Сильвестр учил. По заду. Вот вам, болтуны, теоретики, гугнивые разработчики педагогических методов, вся насущная педагогика, взамен тонн вашего дерьма: воспитывать можно только собой, а если собой не выходит – по заду!

Сын трясущимися руками расстегивал брюки…

– Так. Одевайся. Давно вылезло?

– Позавчера. Что же мне теперь делать, пап?..

– Что делать, что делать… Хорошо, хоть вовремя пришел. Кто она?

– Так… Одна девчонка.

– Одна блядь, ты хотел сказать? Что головой мотаешь, придурок? Называй вещи своими именами. Мама знает?

– Нет. – Сын всхлипнул.

– И не надо ей знать. Дыши на нее пореже, целовать себя не позволяй. Понял? Хоть хами ей, только чтоб она к тебе не притрагивалась. О том, чтобы она не узнала – моя забота, не твоя. Не ради тебя, дурака, – ради нее! Обратишься в диспансер завтра же. Адрес дать?

– А нельзя как-нибудь…

– Что «как-нибудь»? – передразнил Малахов. – Ну? Ты говори, говори, я послушаю.

При виде трясущегося сына его мутило.

– Как-нибудь… негласно… Ты же можешь попросить, пап, тебе не откажут!..

– Вон чего ты хочешь, – сказал Малахов со злобой. – Сыночку начальника, значит, особые условия? Обойдешься. Хорошего врача тебе порекомендую, будь уверен, о деньгах тоже не беспокойся, а больше ни о чем не проси. И изволь сотрудничать! Источник назовешь как миленький, и не вздумай там врать, будто по пьяни дело было и не помнишь, кто она. Ясно? Да, вот еще что… Не вздумай учудить что-нибудь. Ничего непоправимого с тобой не случилось: сифилис, слава богу, лечится. Стыдно, знаю, но потерпишь!

– Пап…

– Я так сказал, и так будет. Понял?

– Да.

Сын всхлипнул.

– Разревись тут у меня еще!.. Еще раз спрашиваю: ты хорошо меня понял?

– Да.

– Тогда до встречи. Сопли подбери. Маме – привет.

Только сейчас, спускаясь вниз вслед за Виталькой, глядя на его вздрагивающие плечи, Малахов понял, отчего возникло ощущение, будто чего-то не хватает: сын, войдя в дом, не протянул руку для пожатия.

Предусмотрительный… Может быть, стоило обойтись с ним помягче?

Нет. Нельзя. И не хочется.

Все-таки вечер был испорчен. Как бы ни было дальше, какую бы радость ни подарила Ольга, каким бы забором он сам ни старался отгородиться от всего мира, от мыслей о Витальке уже не отделаться ни за что. Поняв это, Малахов смирился и даже не обозлился на петушиное, со всхлипом: «Всего хорошего. Развлекайтесь!» за мгновение до того, как за сыном бухнула входная дверь. Эх, парень…

Ольга говорила что-то – он не слышал. Только видел, как беззвучно шевелятся ее губы и знал, что она слегка оскорблена, но реакцию Малахова-младшего понимает и прощает, – а вспоминалось назойливо совсем другое: обезьяны, лишенные родителей и сами не испытывающие родительских чувств… И толстая пластиковая Няня в младшей группе интерната…

Невероятная догадка мелькнула было, но он тут же забыл о ней, выбегая вслед за сыном. Снаружи, за пятном света от фонаря над крыльцом была чернота, и Витальки нигде не было видно. Похолодало; с неба косо сыпал мелкий злой снег. Крыльцо было припорошено. Малахов протрусил до ворот, вызвав удивление дежурного охранника, и убедился, что сын не шел, а бежал.

Как ни странно выглядит зимой на улице человек в купальном халате и тапочках на босу ногу, еще можно было поспешить вслед, в черноту, в снежные круги под редкими фонарями, нагнать на автобусной остановке… Ничего, решил он. Парень не маленький. Хочется ему пореветь в кулак в одиночестве – пусть поревет. Даже полезно. Через полгода-год будет как новенький, но заречется впредь наступать на грабли. И доедет нормально: двадцать минут до вокзала на автобусе, пятьдесят минут экспрессом до Москвы…

Он постоял, посмотрел, как Бомж и другой котяра лежат в обнимку на усеянных шерстью плитах дорожки, вцепившись друг другу в челюсти мертвой хваткой, как два варана, и исходя сдавленным мученическим мыком. От котов чуть ли не пар шел, и снег мгновенно таял на ободранных боках. В великой битве за право покрытия соседских кошек наступил пат. Перешагнув через котов, Малахов вошел в дом.

Сон не шел. Не шел ни в какую, и все тут, хотя всего пять часов назад казалось: добраться бы только до койки и рухнуть, а три часа назад казалось хуже: убью того следующего, кто сунется со своей проблемой… И страшно не хотелось вновь включать иную связь, кроме «шухерной», после ухода Ольги, после ожесточенных топорных упражнений в смятой постели, без всякого удовольствия и только с одной мыслью: «поскорее бы», и обязательного душа на двоих, и поцелуя в нос на пороге.

Все-таки обошлось без неловких разговоров – ушла сама. Догадалась, умница…

И ведь понимал я, что мое раздражение – ненадолго, что уже завтра я начну жалеть, что Ольга ушла так быстро, и клясть паскудный свой «демоний». Зачем она мне нужна – не тот вопрос, на который я хочу отвечать. Потому что уже ответил. Настоящий вопрос звучит иначе: для чего она мне пригодится впоследствии и чем для нее это обернется? Еще одна живая душа, готовая лечь гатью в болото, по которому я иду, не зная куда?

Тошно как.

И Виталька…

Личные проблемы вроде ворон – налетают стаей.

Я открыл дверь на требовательный мяв и впустил Бомжа, имевшего вид Пирра-победителя и немедленно принявшегося вылизываться. Практических выходов мне виделось два: сварить кофе и сесть работать с той головой, какая есть, или сглотнуть снотворную дрянь, потому что аутотренинг хорош тогда, когда есть настроение им заниматься. «Демоний» молчал. То ли завтрашний мой Кручкович не настолько важная фигура, чтобы мне для нее понадобилась голова вместо кочана, то ли вообще непонятно что. Ладно. Не вкручивается поминутно в мозги шуруп, и на том пока спасибо.