Исчезновения - Эмили Бейн Мерфи

– В самые странные мгновения, даже когда бегу по воде, я начинаю волноваться обо всем том, чего еще не видел, – говорит он. – Потому что кто знает, что исчезнет следующим: вкус еды, все цвета за пределами красок и ручек? Жить здесь – словно находиться внутри бомбы с часовым механизмом.

Глаза у него темно-синие, мраморные. Его голос вдруг разрезает воздух как острие. Я киваю, подбадривая его продолжать.

– Если бы я был богат, – говорит он, – то, скорее всего, потратил бы состояние на путешествия по миру, а не на постройку большого дома и приобретение кучи вещей. Я лучше строил бы воспоминания, потому что их ты носишь с собой всегда, везде, это то, что нельзя уничтожить или отнять. – Его лицо вспыхивает, но не только от холода.

Хочу сказать ему, что никогда не слышала, чтобы чьи-то мысли оказывались так близки с моими, дотянуться до его руки, переплести наши пальцы. Вместо этого мое дыхание вырывается белым и мягким облачком.

– Да, – все, что я могу сказать.

– Но ведь приятно иметь мечту, за которой можно гнаться, – говорит он, – что-то, к чему стоит стремиться.

Я киваю.

– Лучше, чем постоянно оглядываться назад.

– Так ты за чем-то гонишься?

Я думаю о мамином прошлом, о том, как его ветки словно постоянно дотягиваются и касаются моего будущего.

– Возможно, – говорю. – Может, за чем-то таким, про что не знаю, хочу ли его поймать.

– Как интригующе. – Он поворачивается ко мне и поддразнивает. – Может, твое финское слово должно быть «осторожная».

– Предпочитаю «сдержанная», – отвечаю и наклоняюсь к нему, сокращая расстояние между нами, чтобы сказать ему на ухо: – Тебе нравится хорошая гонка, не так ли, Уильям Клиффтон?

Он кивает, и его правая бровь поднимается, а глаза снова становятся обычного голубого цвета.

– Почему бы тебе тогда не поймать меня? – говорю, вдавливая ботинки в землю под нашими ногами. – Варианты – это мухлеж! – добавляю, срываясь с места.

Я едва могу поверить в собственную храбрость, особенно когда вижу улыбку Уильяма, только начинающую расцветать позади брызг чистого белого снега.

13 января 1942 года

Птица: европейский белый аист

Птенцы, недовольные едой, которую приносят родители, могут оставить их и попытаться перебраться в другое гнездо.

Для своих экспериментов я снимаю в Шеффилде маленький заброшенный домик с подвалом. Набиваю карманы деньгами от организованных Финеасом краж, потом еду в Шеффилд и смотрю на клетки, кишащие мышками, ненавидя то, как они дергаются и пищат, а их коготки скребут по прутьям клетки. Рад, что никто не присутствует при моей первой попытке извлечения. Подпрыгиваю и потею как жалкий трус.

Они просто мыши, говорю себе и беру первую, извивающуюся и мягкую, выбирая место, куда ввести иглу. Но одну мышь спасаю. Называю ее Валой. Она забирается по моей руке и устраивается за ухом. Мне нравится ее мягкое тепло, едва ощутимое дыхание и биение сердца.

Неделю спустя возвращаюсь домой с сумкой, полной моих неудач. Кидаю мертвых мышей с обрыва, где их съедят птицы. Потом, когда наступает вечер, присоединяюсь к Финеасу на крыльце и спрашиваю:

– Где ты был, когда понял, что запахи исчезли?

– Я не вполне уверен, – он откидывается назад, раскуривает сигару, пока его не окутывает клочковатое облако дыма. – Все случилось примерно одновременно. Я потерял твою маму, стал отцом, был словно в тумане. Мое сердце было разбито, и я действовал неосторожно, небрежно. Вскоре меня поймали копы, – он фыркает. – То, что я не мог ощущать запах в тюрьме, оказалось не таким уж проклятием.

Он надолго замолкает.

– Они забрали меня, когда ты был совсем малюткой, – продолжает он, – и я знал, что ты, возможно, не захочешь даже знать меня. Но я всегда планировал вернуться за тобой.

Я так оцепенел, что едва могу дышать. Смотрю через повешенную мной оконную сетку на волны, черные как смола, на луну, висящую над головой словно металлическая.

– Но, еще находясь в тюрьме, я понял: что бы ни происходило со мной, оно будет продолжаться, – говорит он. – Однажды я проснулся в своей камере и не увидел своего отражения.

На крыльце стало так темно, что я едва могу его видеть.

– Тогда я понял, что не смог бы больше за тобой вернуться. Думал, что схожу с ума. Или что досадил кому-то, кто проклял меня. Нетрудно в это поверить, когда провел годы, делая то, что делал я.

Какая пустая трата времени. Провести все эти годы, дожидаясь его. И все это время он пытался защитить меня от проклятия, которое и так уже лежало на мне.

Но что-то в чернильных глубинах моего запекшегося сердца тает при этих словах. Знать, что он держался подальше, чтобы защитить меня. Оно почти жжет сначала, это тепло возвращается туда, где давно поселился мороз. Потом начинает разливаться плотным золотым потоком по животу. Словно я выпил спиртное.

Той ночью, прежде чем заснуть, я глажу Валу. Несколько дней спустя возвращаюсь к своим экспериментам.

В Шеффилде растет горка мышиных тел.

Мне потребовалось почти три месяца, чтобы найти Джульет.

– Она в Гарднере, Коннектикут, – мой источник повторяет адрес дважды, и я обещаю сделать следующую работу бесплатно.

«Дорогая Джульет, – пишу скрипя зубами. – Знаю, что между нами все кончилось плохо. Можем ли оставить прошлое позади?»

Это, конечно, ложь. Чересчур много боли было причинено слишком давно. К этому времени оно незыблемо, как окаменевшие останки. Но Финеасу нужен Камень. Он думает, что из-за него началось Проклятие, и считает, что знает, как покончить с ним. Я не уверен, более того, даже не знаю, желаю ли этого.

Но пока буду действовать так, как хочет Финеас. Посмотрим, куда это заведет нас. «Ведь, в конце концов, – думаю, слегка улыбаясь своей шутке, пока ввожу иголку следующей мыши, – терпение – это Добродетель».

Со снегом, падающим за окнами, и огнем, потрескивающим в камине, Рождество ощущается и уютным, и тихим. Елка сильно пахнет хвоей и смолой, но только короткое время после того, как мы посыпали ее вариантами. Никаких рождественских песенок, маминых рисунков на коричневой оберточной бумаге, спрятанных по дому загадок, ведущих к подаркам, которые мы с Майлзом откроем перед Рождеством. Папа не спускается по скрипучей лестнице в своей красной пижаме и с бородой из крема для бритья, чтобы приготовить нам вафли на завтрак.

Но, сидя вокруг огня с Клиффтонами, обмениваясь подарками и переполненными носками, поедая ветчину, окруженную ананасом, стручковой фасолью вместе с миндалем, картофельное пюре, покрытое слоем сыра, и ванильные меренги легче воздуха, ощущаю странную надежду там, где, я боялась, будет только зияющая грусть. Это похоже наполовину на предательство, а наполовину на глубокий выдох, когда надолго задерживал дыхание.