Жена башмачника - Адриана Триджиани

– У девушек с Малберри-стрит, – фыркнув, ответила за него Карла.

– Вот так-то, синьора, – сказал Чиро хозяйке. – Я не впустую провожу время с девушками. Учусь и английскому, и жизни.

– Ты уже достаточно знаешь о жизни, – сухо парировала Карла.

– Насколько серьезна рана, сестра? – спросил Чиро.

– Довольно глубокая. Я бы попросила вас держать ее забинтованной. Даже и не думайте сами выдергивать нитки. Придете еще раз – и я сниму швы. Сможете зайти недели через три?

– Три недели в бинтах? – застонал Чиро. – Я должен работать, шить башмаки.

– Делайте то, с чем справитесь одной рукой, – сказала сестра.

Энца смотрела, как солнце опускается за деревья Гринвич-Виллидж. Из окна, выходившего на Седьмую авеню, она видела сплошные ряды домов. Цвета Нью-Йорка были для нее внове – желтовато-красный и землисто-бурый с абрикосовой глазурью так отличались от ярко-синего и нежно-зеленого родных горных деревушек. Если даже свет в новой стране настолько другой, можно представить, что же ее ждет дальше.

Сестра Джозефина записала: «Энца Раванелли».

– Это ваше полное имя?

– Винченца Раванелли, – поправила она монахиню, не отрывая взгляда от улицы. Она не могла представить, что могло задержать отца так надолго.

– А вы знаете, что эта больница носит имя святого Винченцо?

Энца с улыбкой обернулась.

Сестра спросила:

– Вы верите в предзнаменования?

– Да, сестра.

– Я тоже. Что же, вот хорошая примета!

– Далеко отсюда до Хобокена? – спросила Энца.

– Совсем близко. Посмотрите в окно. Это сразу за мостом, где садится солнце.

– И как там?

– Очень много людей.

– Наверное, в Америке везде так?

– Нет, в Америке есть широкие просторы, где только поля, холмы и ничего больше. Например, в Индиане или Иллинойсе. Там одни фермы.

– Я так далеко никогда не заберусь, – сказала Энца. – Мы приехали заработать денег на собственный дом. И, как только это сделаем, вернемся в Италию.

– Все мы, приезжая сюда, думаем, что вернемся домой. А потом вдруг оказывается, что дом теперь здесь.

Извозчик соскочил с козел и помог Марко спустить на землю багаж. Марко посмотрел на главный вход больницы. Здание из песчаника занимало целый квартал. Марко потянулся в карман за деньгами.

– За мой счет, приятель, – улыбнулся извозчик.

– Пожалуйста, – сказал Марко.

– Нет-нет. – Златозубый запрыгнул в двуколку. – Arrivederci, дружище.

Он тронул поводья и, посвистывая, уехал в ночь с легким сердцем человека, который только что сделал доброе дело.

Марко подошел к сидевшей за стойкой молодой монахине-ирландке, вооруженной телефоном, большой тетрадью в черной кожаной обложке и чернильным прибором. Она заведовала приемным покоем. Низкие скамейки вдоль стен были заполнены пациентами.

– Parla italiano? – спросил Марко.

– Вы кого-то ищете? – ответила она по-английски.

Марко не понял вопроса.

– Вы больны? – спросила монахиня. – Выглядите здоровым. Может быть, вы ищете работу?

Марко жестами показал, что не понимает ее. Он схватил со стола самопишущее перо, написал имя дочери и лихорадочно замахал перед монахиней клочком бумаги.

Она прочла имя и сверилась со своей книгой.

– Да, мисс Раванелли здесь. Я провожу вас.

Марко поклонился и сказал:

– Mille grazie.

Он поспешил за монахиней по лестнице на третий этаж, перескакивая через ступеньку. Когда Марко пересекал площадку второго этажа, распахнулась дверь, из нее вышли Чиро, Ремо и Карла.

– Этот тип только что с парохода, – сказал Чиро, провожая Марко глазами.

– Помнишь свой первый день здесь? – спросил Ремо. – Ты чуть было не поймался на запах французских духов портовой шлюхи.

Чиро и Ремо начали спускаться по ступенькам.

– Куда это вы собрались? – спросила Карла сверху.

– Обратно в лавку, – ответил Ремо.

– Ну уж нет. Мы идем в часовню, чтобы помолиться за скорейшее исцеление руки Чиро.

– Карла, меня ждут заказы! – попытался возразить Ремо.

Супруга наградила его убийственным взглядом.

– Чиро, мы отправляемся в часовню, – сказал Ремо. – Следуй за хозяйкой.

Марко ворвался в палату и заключил дочь в объятия. Его сердце преисполнилось радостью, какой он не испытывал с того дня, когда она родилась. В первый раз после расставания с домом он чувствовал, что удача возвращается. Чиновник на острове Эллис не задавал ему лишних вопросов, человек с золотыми зубами подвез его, а теперь он увидел, что дочери лучше.

– Что сказал доктор?

– Он хочет, чтобы я осталась в госпитале, пока не пройдет головная боль.

– Тогда остаемся.

– Но я должна найти работу.

– Как только тебе станет лучше, мы отправимся в Хобокен.

– Доктор велел мне ходить.

Марко помог Энце надеть больничную одежду. Ее качало, но, опершись на руку отца, она почувствовала себя увереннее. Выйдя с его помощью в коридор, она преисполнилась благодарности за то, что снова на ногах.

Пол, выложенный белой и бирюзовой плиткой, глянцево блестел. В госпитале не нашлось бы ни единого уголка, который не выскоблили дочиста. Ни единого отпечатка на светлых стенах, никаких грязных простыней на полу в коридоре. Монахини, спеша на зов пациентов, перемещались стремительно, и за ними крыльями мягко трепетали накидки.

Доктора в больнице Святого Винсента излучали уверенность – ничего общего со стариком, который приехал верхом из Аццоне, когда заболела Стелла. Здешние врачи были молодыми, крепкими, целеустремленными. Они выполняли свою работу тщательно и быстро, сновали из палаты в палату подобно иголкам, делающим торопливые стежки. Облаченные в накрахмаленные хрустящие халаты, они двигались среди монашек, как белые паруса в синем море.

На фоне светлых стен больничного коридора Марко казался высохшим. У Энцы сжалось сердце – во что она его вовлекла! В горах Марко был, как и другие отцы семейства, кормильцем, уважаемым человеком. Здесь он – лишь еще один иммигрант, приехавший на заработки. Энца чувствовала за отца ответственность и сожалела, что убедила его отправиться в Америку.

Марко и Энца добрели до конца коридора и обнаружили там стеклянную дверь, ведущую в часовню. С улицы сквозь цветные стекла лился дневной свет, бросая на скамьи розовые блики. Немногочисленные посетители разбрелись по часовне. Одни преклоняли колени, поставив свечу по обету, другие молились, сидя на скамьях. При свете лампад алтарь мерцал золотом, словно оброненная на булыжную мостовую монета. Марко осторожно открыл дверь. Они вошли в часовню и двинулись по проходу. Энца перекрестилась и присела на скамью, Марко преклонил колени, а потом последовал ее примеру.