Жена башмачника - Адриана Триджиани

– Сестра, что со мной? – спросила Энца.

– Ваше сердце не справилось с низким давлением, вызванным постоянным движением корабля. Сердечный ритм почти исчез. На пароходе вы чуть не умерли. Вы никогда больше не сможете путешествовать морем.

Слова монахини оказались для Энцы мучительней, чем все тяготы путешествия. Мысль, что она больше никогда не увидит мать, была невыносимой.

– Я никогда не смогу вернуться домой. – Энца снова заплакала.

– Вам не стоит сейчас об этом беспокоиться, – твердо сказала сестра Джозефина. – Вы только прибыли сюда. Сначала вы должны поправиться. Дайте угадаю, вы направляетесь в Бруклин?

– В Хобокен.

– У вас есть поручитель?

– Дальняя родственница на Адамс-стрит.

– Вы собираетесь работать?

– Я шью, – ответила Энца. – Надеюсь, я быстро найду работу.

– Здесь швейные фабрики в каждом квартале. Вам ведь рассказывали? В Америке возможно все.

– Вряд ли это правда до такой степени, сестра.

– Практичная девушка, что редкость. Вам следует знать, что документы вам не отдадут, пока вы не станете мечтательницей.

– Я написала «швея», когда указывала род занятий. В миграционной карте, – сказала Энца, закрывая глаза. – Не додумалась написать «мечтательница».

Марко Раванелли стоял на железнодорожной платформе в Нижнем Манхэттене с несколькими лирами в кармане, с дорожной сумкой, чемоданчиком Энцы и клочком бумаги, на котором был написан адрес. Процедуры на острове Эллис заняли большую часть дня, турки и греки прибыли многочисленными семьями, и это сильно замедляло процесс.

Марко не знал, где больница Святого Винсента. Может, она в тысяче миль отсюда! Измученный бесконечными очередями, он был в ужасе из-за разверзшейся перед ним неизвестности. Он не знал, спасли ли Энцу американские доктора. Его прекрасная дочь – он держал ее на руках в день ее рождения, завернутую в то самое одеяльце, в которое некогда заворачивали его самого, – возможно, уже много часов мертва, и его не было рядом с ней. Надо бы помолиться за жизнь дочери, но Марко не находил в себе ни сил, ни слов.

Впервые за бесконечный день он дал волю чувствам и разрыдался.

Извозчику стоявшей рядом двуколки стало жаль бедолагу в костюме из грубой шерсти, с дорожным мешком у ног. Он спрыгнул с козел и подошел к плачущему мужчине:

– Эй, приятель, с тобой все в порядке?

Марко поднял взгляд на крепко сбитого американца примерно его же лет. Приплюснутый нос профессионального драчуна, широченная улыбка; золотые зубы сверкнули, как освещенное солнцем окно. Марко ошарашила бесцеремонность златозубого незнакомца, но голос у того звучал дружелюбно.

– Выглядишь так, будто потерял лучшего друга. Говоришь по-английски?

Последний вопрос Марко понял и отрицательно покачал головой.

– А я чуток говорю по-итальянски. Spaghetti. Ravioli. Radio. Bingo. – Незнакомец расхохотался, откинув голову. – Куда направляешься-то?

Марко беспомощно смотрел на него.

– Не возражаешь? – Незнакомец взял из руки Марко клочок бумаги. – В госпиталь?

Марко энергично закивал.

– Друг, это всего-то в двух милях отсюда. Если бы не твой мешок, легко бы пешком дотопал. Католик? – Извозчик перекрестился.

Марко кивнул и вытащил из-под рубашки освященный медальон на цепочке.

– Католик, верно. Собрался там поработать? – спросил незнакомец. – В больнице работы полно. А монашки найдут тебе место для ночлега. У них с этим хорошо. В их обычае помогать людям. На голове у них такие чепцы с крыльями – прям можно подумать, что феи, порхают туда-сюда, добро сеют направо-налево. Я сейчас о монашках говорю, а не о женщинах вообще, если ты понимаешь, о чем я. У баб нет крыльев, и они не летают. Зато кое-что другое у них есть. – И он снова загоготал.

Марко улыбнулся. Пусть он не понимал слов, но эмоциональная речь незнакомца очень его забавляла.

– Ладно, вот чего тебе скажу. Удумал я тоже сделать доброе дело. Доставлю-ка я тебя к Святому Винсенту. – Незнакомец ткнул пальцем в свою двуколку.

Марко благодарно кивнул.

– За мой счет. – Извозчик щелкнул пальцами. – Regalo[49].

Марко молитвенно сложил руки:

– Grazie, grazie.

– Не то чтобы я был добрый католик или вроде того, – сказал кучер, поднимая мешок. Марко двинулся за ним следом. – Каяться буду перед тем, как испустить дух. Я из тех парней, что едят добрый стейк с кровью в Страстную пятницу. Знаю, знаю, смертный грех. А может, и не такой уж смертный, а? Видишь? Я даже не понимаю разницу. Суть в том, что я не прочь увидеть лик Господа, раз уж окажусь на том свете, но на этом мне тяжело приходится со всякими там заповедями. Понял, о чем я?

Марко пожал плечами.

– Эгей, что ж я делаю-то, забиваю тебе голову своими проблемами, когда у тебя собственных полно! По тебе видно, что ты тот еще бедолага, приятель, будто только что слушал самую грустную оперу на свете.

Марко кивнул.

– Любишь оперу? Все эти итальянские парни, Пуччини, Верди… Я о них слышал. А великий Карузо?[50]Он тоже из ваших. Я ходил взглянуть на него в Мет, за двадцать пять центов. Стоячие места. Надо бы тебе хоть разок тоже в Мет сходить.

Марко забрался в повозку, златозубый извозчик положил рядом с ним мешок, а сам сел на козлы и взял поводья.

В первый раз с тех пор, как Марко покинул Скильпарио, ему улыбнулась удача.

Чиро буквально заполнил собой крошечный смотровой кабинет на втором этаже больницы Святого Винсента. Голова почти касалась потолка, пока он не сел на кушетку. Юная монахиня в синем, представившаяся как сестра Мэри-Фрэнсис, наложила повязку на зашитую рану.

Ремо и Карла стояли у стены и смотрели, как она обрабатывает руку Чиро. За месяцы, прошедшие с приезда Чиро, вдохнувшего в мастерскую новую жизнь, бездетная пара начала наслаждаться запоздалым родительским опытом. Но даже здесь проявлялось различие характеров. Ремо думал о боли, которую испытывает Чиро, а Карла – о том, во сколько упущенных рабочих часов обойдется этот несчастный случай.

– Могу я воспользоваться вашей помощью? – спросила сестра Мэри-Фрэнсис, оборачивая руку Чиро полосой кипенно-белого полотна. – К нам поступила итальянская девушка, и я не в состоянии с ней объясниться.

– А она хорошенькая? – спросил Чиро. – Я мог бы быть переводчиком.

– Ты неисправим! – воскликнула Карла.

– Как ты выучил английский? – спросила монахиня.