Расколотый мир - Феликс Гилман

Пациент в кабинете матери затих, поэтому Лив ненадолго отложила побег из библиотеки. И начала листать книгу в поисках слова «вор».

«Честь преступника, — прочла она, — вещь чрезвычайно любопытная. То, что прилично для вора, может считаться недостойным грабителя. Взломщик оскорбится, если его посчитают карманником. Я помню, как один взломщик чрезвычайно расстроился, когда в газетах написали, что он не унес из дома, в который вломился, большую сумму денег. Это свидетельствует о том, что и у преступников есть профессиональные амбиции — они хотят прославиться как мастера своего дела».

Только очень глупый вор захочет прославиться своими преступлениями, думает Лив. Затем сует книгу под мышку и пробегает мимо кабинета матери через лабораторию, столы которой уставлены стеклянными колбами. В растворах приятных расцветок плавают мозги преступников, падших женщин, обезьян — и уже совсем миниатюрные, сложные, похожие на драгоценные камни извилины крыс.

Ива качалась под внезапно поднявшимся ветром, и капли дождевой воды падали, оставляя круги на зеленой глади пруда. Задремавшая Лив вскочила.

Что-то шуршало среди деревьев. Раздался треск. Здесь обитали олени и павлины, и Лив обернулась, надеясь увидеть озадаченную птицу с роскошным пурпурным хвостом. Но увидела мужчину, который ВЫХОДИЛ из кустов, продираясь сквозь ветки.

Он часто и тяжело дышал, его бледное лицо блестело от пота.

Заметив Лив, он застыл на месте и принялся быстро моргать, очевидно весьма удивленный тем, что увидел.

Лив легко различала взрослых разных возрастов — все-таки среди них она проводила большую часть своих дней. Незваного гостя она сочла юношей, совсем еще мальчиком, сверстником

младшекурсников. Одет в старый костюм с чересчур короткими рукавами и потрепанный красный галстук. Довольно упитан.

Зрачки у него были микроскопические, отчего он выглядел очень странно; Лив не знала, что и думать.

Он промокнул галстуком пот на лбу.

Она отложила книгу и встала, уперев руки в бока. Он был низкорослым, чуть выше Лив. Его вторжение ей совсем не понравилось.

— Ты студент? — спросила она.

Он поднял палец, словно желая показать, что услышал вопрос, но не ответил. Его странные глаза метались, осматривая опушку. А палец дрожал.

— Моя мама — доктор Хоффман. Она здесь профессор. Занимает высокую должность. Ты студент?

При упоминании имени матери странный юноша дернулся.

— Во снах я видел это дерево. Эту воду. И эту опушку, — сказал он, нахмурив бледный лоб.

— Не думаю, что это были они. Уверена, ты здесь раньше никогда не был. Сюда прихожу только я.

— Здесь хорошо. Очень спокойно. Если бы...

Он замолчал и опустил палец.

— Мама говорит, что никто на самом деле во снах ничего не видит. А все только думают, что видят. Она говорит, что если у людей слабый ум, то они из-за этого думают, что с ними разговаривает Вселенная. Как будто они особенные. А тебе часто что-нибудь снится?

Казалось, юноша впервые обратил внимание на Лив.

— В моих снах тебя здесь не было. Никаких девочек мне не снилось.

— Но я здесь. Видишь? Это не то место, которое ты видел во сне. И я предпочитаю бывать здесь одна.

Он моргнул, глядя на нее.

— Ты чей-то пациент? Тогда ты тем более не должен быть здесь.

Он подошел ближе к воде. Лив заметила, что на его костюме темнело какое-то пятно. Многие пациенты (а ей все сильнее казалось, что он чей-то пациент) часто пачкались. Ухаживать за собой как следует они не могли.

Он оглянулся на нее, окинув взглядом сверху вниз. В его влажных глазах виднелось какое-то отчаяние.

— Ты меня не боишься?

— Нет, а что?

— Большинство людей меня боятся. Хоть чуточку, но боятся. Меня считают странным.

Нарастающая паника в его голосе была знакома, Лив поняла, что он и есть тот пациент, с которым мать проговорила все утро.

— Ты просто нездоров, вот и все.

Он начал плакать — сначала потекли тонкие ручейки слез, потом он принялся громко всхлипывать, а глотка его ходила ходуном, будто его тошнило.

В кармане Лив был кружевной платок с ее инициалами. Она думала над тем, стоит ли предложить его юноше.

Из-за деревьев снова раздался треск. Гораздо громче прежнего. И вдруг послышались крики людей и пронзительный свист свистков.

Лив охватил страх. Сначала она не поняла, почему, но вскоре осознала. Из кустов, держа в руках котелки, появились мркчины, оголенные блестящие лысины расцарапаны шипами диких растений; с ними было несколько студентов и работник кухни в заляпанных белых брюках, сжимавший в руке деревянную палку, точно дубину. Все они закричали: «Вот он! Держи его! Держите мерзавца!» — и, накинувшись на рыдающего юношу, повалили его в грязь. Но даже в этом шуме и гвалте сердце Лив стучало так громко, что больше она не слышала ничего.

Один из стариков с заплаканными красными глазами подошел к ней и что-то сказал, но она не стала слушать. Она побежала.

Пронеслась по подлеску, по спутанным корням, пригибаясь под ветками с острыми колючими шипами. Выбежала на лужайку. Там было множество людей, вся Академия высыпала сюда, словно объявили пожарную тревогу или отмечался какой-нибудь праздник. Собравшиеся смотрели, как она бежит, точно множество высоких безликих статуй. Некоторые протягивали руки, пытаясь поймать ее, но она уворачивалась. Пробежала по крытой галерее, хлюпая ногами по сырому серому камню, через коридоры, часовню, аудитории, общую библиотеку, экспериментальные залы, жилые комнаты, вихрем промчалась вверх по железной спиральной лестнице — мимо лаборатории, в которой кто кто-то неосторожный перебил все колбы, и хранившиеся в них мозги умерли и усохли. Наконец один из стариков поймал ее за дрожащее плечо прямо у кабинета матери. Прежде чем он прижал ее к своей пыльной груди, Лив успела увидеть мать, безвольно осевшую в зеленом кожаном кресле с головою, склоненной набок. Ее грудь, блуза, колени были залиты кровью, растянувшейся темной струйкой по седым волосам от самой макушки черепа, на форму которого Лив никогда не обращала внимания. Она никогда не думала о матери как о теле. Но в черепе ее теперь зияла вмятина, и зрелище это было таким же странным, жутким и жалким, как дыра на месте зуба в чьем-нибудь рту.

После этого мир утратил для нее смысл, став скоплением нелепых фигур и ломаных силуэтов, движущихся в пустом пространстве.

Когда полгода спустя стало ясно, что в таком состоянии она останется еще надолго, по ходатайству Академии Лив поместили в городской Институт, где ей выделили чистую белую палату, выдали книги и прописали курс успокоительного. Соседом ее был милый юноша по имени Магфрид, у которого была врожденная патология мозга. Лив медленно выздоравливала. Книги помогали. Через некоторое время она смогла снова вести дневник, который стал хроникой ее исцеления, холодным и точным исследованием ее заболевания в соответствии с теориями ее отца, а затем и ее собственными. Наконец доктора вынесли вердикт о ее выздоровлении, и она была рада с этим согласиться. А вскоре один из докторов счел ее достаточно здоровой и для того, чтобы познакомить со своим другом, профессором естественной истории Бернардом Альверхайзеном, искавшим себе жену. Но иногда Лив казалось, что ее выздоровление началось лишь незадолго до того, как пришло письмо попечителя Хауэлла с приглашением на Запад. А возможно, не началось и тогда.