В зоне листопада - Артем Полярин

Оля: И, что тебе может дать Люцифер?

Миша: Этот Демиург мне нравится больше. Он потребовал свободы для себя. Он может дать свободу союзникам. Каждый имеет право жить, как пожелает.

Оля: Ты не боишься, что он тебя обманет? Ведь его называют отцом лжи.

Миша: Так говорят лжецы. Очерняют его образ. На самом деле, Люцифер переводится как светоносный. Это истинный бог, пытающийся восстановить справедливость. Взять то, что принадлежит ему по праву.

Энграмма Миши №1

«Получай сука! Думал, против некроманта поможет твой хилый хилл? Прайст несчастный. Всех уничтожу! Ничто не устоит против армии тьмы. Наши мертвые орды идут за вами! Из ада! Пентаграммы на наших знаменах! Руби моя нежить. Всех руби! Пей их кровь! Сотрем даже память вашу из этого мира! Будете дымиться на полях сражений. Блин, кастует, урод щит какой-то! Выжил! Ненавижу! А это кто там скачет? С топором. Сейчас и тебя сломаем! Как тебе армия тьмы??!! Живучая!? А ты сейчас умрешь. Вот тебе Стрела хаоса. Вот еще одна! Пламя небытия! Капкан душ! Проклятие вурдалака! Сосем кровь. Тает жизнь. Быстро! А у меня растет! Вкусненько! Ха-ха. Вот сейчас и ты станешь моим зомби! Будешь махать за меня своим топориком! Все, пошел в бой! Вот, на дружка своего! Что, хорошо, теперь рубится!? Лбломись, прайст! Щас и ты моим станешь! Все, готовы нубы! Утро уже. Глаза вытекают. Моск кипит. Не зря ночь прошла. Уровень поднял. Эльфийку эту обосрал и на кладбище запер. Дура тупожопая. Таких – только что и – троллить. И трахать. Сидит теперь дома, сопли шоколадом заедает. Или в ванную поперлась клитор с горя гладить. Ах-ха-ха! Прайстика с его паладином на кладбище пару раз отправил. Ха-ха. Как романтично. Два недокавалера прискакали защищать даму сердца и порубили друг друга. Я крут! Трепещите, ублюдки!»

Энграмма Миши №2

«Как же тянет к этой Инне Викторовне! А она все Стеценко да Стеценко! Надо этого Стеценка будет прибить как-нибудь. Кирпичиком по светлой головке. Чтоб знал, говно! Может, тогда Инка добрее станет. Сиськи у нее какие! Так и впился бы! До крови! А то – тройки одни лепит. Кирпичиком с крыши? Или лучше вечером. По темному. У подъезда. Шило в инструментах взять. И в жопу ему вонзить. И еще раз. А? Да просто задумался… Нет, хорошо выспался. Пестик? Ну это…у растений такая штучка. Тебя бы за пестик сочный ухватить! Это…да! Женский…этот. Ну да, этот…орган! Да, орган! Да это ты, Стеценко, только об этом и думаешь! Урод, проклятый! Ненавижу! Говнюк мамочкин! Ну почему – тройка?! Я же ответил! Блин! Пацаны, отвалите по-хорошему! Вот бы головой о стену сейчас одного приложить, чтобы коридор кровью залило! Другие разбегутся. Ты чего, урод, руки распускаешь?! Толпой не честно! Один на один давай! И пойдем! За парашу. Идем! И идем! Ну что!? Пришли. Вот и молись теперь, урод! Нет! Я ничего не делал. Руки в крови!!?? Это не моЯ! Я ничего не делал! Это не Я! Кто мертвый!? Идите на хрен все! Отпустите! Больно! Получи, урод! Ай! Куда вы меня тащите!? Какой директор!? Эвелина Петровна!? Какая психушка?! Вы что с ума все тут сошли??!!»

Глава 8.

Никон не ожидал увидеть их здесь. Да, они почему-то присутствовали на суде. Сидели тихонько, в уголку, изредка перешептываясь. Никон заметил их не сразу. Но увидев, периодически ощущал на себе неотрывный внимательный взгляд в потоке других, совершенно разнообразных взглядов, веявших пестрым сквозняком из многолюдного зала.

Как и тогда, они пришли извиниться. Бывают же такие люди, которым всегда надо перед кем-то извиниться. Словно для них это смысл жизни – выпросить чье-то прощение. Может быть, они сами не умеют прощать и, от того, думают, что и другие не могут их простить? А, может быть, они не умеют прощать себя и поэтому им необходимо прощение со стороны? Воспитание такое? Как бы там ни было – это люди хорошие. Надежные. Страх перед чувством вины запрещает им делать зло.

Явились мрачны. Оба. Даже мрачнее, чем тогда еще, в другой жизни. Сложно даже определить, кто из них мрачнее – Берестов или монахиня. Принесли с собой много вкусной снеди. Робко выложили на стол. Объяснили наперебой:

– Мы пришли просить прощения за Юлю.

– Простите нас, пожалуйста.

– Мы уговаривали, ее как могли.

– Доказывали, что это бесчестно и низко.

– Она не понимает. Понимаете?! Не понимает!

– У этого поколения совершенно нет совести!

– Оно не различает добра и зла.

– Не чувствует чужого страдания.

– Они родились с изуродованной, поломанной душой.

– Не вините ее, пожалуйста!

Никон молчал. Стало тяжело. Очень горько смотреть и слушать этих стариков. Несчастных, деморализованных. Ежесекундно осознающих сейчас и повторяющих вслух чужому человеку, что их потомство уродливо и безумно. Как же это мучительно – вот так признавать, что чаяния и надежды, ради которых положена жизнь, в ближайшей перспективе обернулись горем и бесчестием. Не в силах терпеть накала боли, Никон отвлекся, вообразил эти лица в иной сцене.

Вот, еще моложавый Берестов, с восторгом взирает на маленький сверток, что держит в руках невестка. Осторожно, стараясь не нагрубить толстым пальцем, приподнимает конверт. Любуется долгожданной внучкой. В голове профессора уже мелькают кадры будущих успехов третьего поколения. Золотая медаль. Хорошая профессия и работа. Образцовая семья. Все будет лучше, добрее и светлее, чем было у них. Потомство должно быть совершеннее предков. Иначе, зачем тогда стараться? Зачем вкладывать в него душу?

А вот, молодая еще монахиня. Еще даже и не монахиня вовсе – преподаватель. Как же дочка похожа на нее. Те же живые, подвижные глаза. Тот же нервный рот. Напряженная и подвижная, как красная расплавленная медь, красота. Кричит на Берестова: осторожнее! Всматривается во внучкино личико. Розовое, хаотично вращающее по перспективе большими серыми глазищами. Корчащее гримасы. Растягивающее пухленькие губки в оживленной, кажущейся приветливой улыбке. Монахиня ищет дочкины черты и находит. Да, больше похожа на дочку. Наша порода.

Берестов задается вопросом глобальным и сейчас, особенно распространенным и актуальным:

– Что же теперь делать?! Какая же это несправедливость! Невиновного человека посадить в тюрьму.

Монахиня усугубляет надрыв:

– Ложное обвинение – это же страшнейший грех. Это же преступление против истины и любви. Как отмыться-то теперь!?

– А что люди скажут!? Выкормили монстра!

– Я же каждый день за нее молюсь! И за Вас молиться теперь буду. И вы молитесь. Мы все исправим!

Берестов отмахивается от непонятного для него варианта спасения:

– Да что молитвы твои!? Тут доказательства нужны. Надо к вашему начальству идти. Это же вопиющая ошибка!

Никону опять тяжело. Эта парочка начинает злить. Создается впечатление, что они пришли на сеанс групповой психотерапии. И здесь нашли, достали. Нет. Ему это тоже необходимо. От того и злит. Адски горько чувствовать обнаженную боль. Ведь он подавил ее. Заглушил, забил, изгнал за границы сознания. Попытался уснуть сумрачным сном на три года. Думать хотел потом. Эта боль гложет теперь изнутри. Каждый день отгрызает по маленькому кусочку серого вещества и ежесекундно конвульсирующей мышцы.