Дар из глубины веков - Дмитрий Агалаков

– Вы правы, как же вы правы, Петр Петрович, – кивал Сулакадзев. – Как же я сам об этом не додумался…

– А иначе бы Кирилл и Мефодий не стали изобретать новый язык, а научили бы нас тому, который знали сами – родному греческому! – Дубровский кивнул собеседнику. – Понимаете теперь? Всегда ставьте себя на место другого. Приди вы в страну неведомую, какому бы языку вы учили дикарей? Своему, который знаете, русскому, родному, или стали бы из головы изобретать нечто новое и прежде невиданное? Чего и сами не знаете? Вот подумайте…

– Да-да-да! – сжав фаянсовую чашку в руках, кивал его гость. – Именно, именно!

– Испанцы пришли в Америку – научили детей природы, индейцев, своему – испанскому. Португальцы тех же индейцев научили португальскому. Англичане – своему языку. Юлий Цезарь пришел в Галлию – и скоро латинский язык, язык великого Рима, стал главным языком будущей Франции, Испании и других областей Европы. И только Кирилл и Мефодий взяли и выдумали нечто ранее не существовавшее! Да уж! – Дубровский замотал головой. – Нет, потому русские и говорят на русском, а не на греческом, что была у них своя руника, и два великих подвижника Кирилл и Мефодий, облегчив этот язык, приспособив его для всего народа русского, дали привычную и глазу, и слуху грамматику и звучание. Вот как было!

У Александра Ивановича Сулакадзева слезы текли по щекам. Растрогался он, разволновался! Да под коньячок к тому же. Даже сердце застучало иначе: скоро, тревожно, сладко.

– Родной вы мой учитель! – повторял он. – Как же вы правы!..

– У меня есть нечто более ценное, чем «Баянов гимн», – вдруг вымолвил Петр Петрович Дубровский. – Куда более ценное…

Пауза в разговоре была такой пронзительной, что и метель петербургская сразу забилась в окна, и часы – дубовый гробик на стене – громко зацокали. А потом раздался и бой, и покатился по бедной квартирке Дубровского.

– Еще более ценное? – спросил Сулакадзев.

Но Дубровский молчал, только плотнее запахнул шарф на груди.

– Петр Петрович, о чем вы?

– О своем истинном сокровище, – кивнул Дубровский. – Это дощечки…

– Что за дощечки? Это руны?

– Можно сказать и так. Руны. Черты и резы. Дощечки с письменами жрецов дорюриковского периода. Они их сотни лет писали и собирали. Я частью перевел их. Они о предках русичей двух-трех тысячелетней давности, об их богах, которых не счесть, о законах некой Прави. Это что-то вроде общепринятого божественного и морального закона для всего народа. В этих дощечках говорится о том, что у русских была целая культурная цивилизация и до принятия христианства, и до пришествия Рюрика. Но ведь то же подтверждают и скандинавские саги. Там страну славян называют Гардарикой.

– Страной городов, – закивал Сулакадзев.

– Именно! «Баянов гимн» в сравнении с дощечками – детская песенка! Но эти дощечки, как бы вам сказать, они опасны…

– Опасны чем, Петр Петрович?

– Как это чем? Своей стародавностью. Прославлением языческих богов. Вот чем! Начни вы их растолковывать, кому это понравится? Наши академики начнут живьем вас грызть. Нет нынче второго Ломоносова, который бы им ребра ломал! А тот же Карамзин, в угоду ли престолу или как, но один в один повторяет небылицы летописца Нестора. А во-вторых, нашим царям не по вкусу они будут… Я полжизни молчал. Опасался. А теперь скажу… Злой я стал, потому что бросили меня на произвол судьбы… Так вот, Александр Иванович, царям нашим такая история тоже не понравится! Ведь они по крови-то немцы и всецело приветствуют норманнскую теорию! И утверждение сие, что славяне были дураками набитыми и жили в землянках. Такими вот, рабами, куда легче управлять! И куда законнее! Должен кто-то за несмышлеными приглядывать? И церковники наши, повторюсь, тоже станут нападать на эти дощечки, потому что в них крамола! Молитвы чужим богам! Языческим! А то, что, коли люди жили до Христа, то, разумеется, должны были с Создателем на каком-то языке общаться? Или как? У них свои законы были, и они ответы искали и находили их. И тоже у Бога, потому что умели жить и в мире, и в правых делах и любили, потому что и детей воспитывали, учили их добру. Вот, стало быть, все и так… Вам это говорю, когда мне уже говорить недолго осталось…

– Да бросьте вы, Петр Петрович, – отмахнулся Сулакадзев. – Чего на себя напраслину возводите? Оклемаетесь еще…

– Не думаю… У меня, Александр Иванович, грудная жаба…

– Да как же так? – едва вымолвил Сулакадзев.

– А вот так. Причем, знаете, огромная такая жаба, Александр Иванович, которую с груди уже и не сгонишь.

У Сулакадзева даже под ложечкой заныло.

– Неужто шутите так горько?

– Да нет, не шучу. А доктор приговор мне уже вынес. Я прежде никому не говорил, расстраивать не хотел… Впрочем, кого мне расстраивать? Устало сердце мое бороться. Так что умру я скоро…

Разговор их разом перестал клеиться. И чай с коньяком разом вкус потерял.

– Вы мне их покажете? – вдруг спросил гость. – Дощечки эти?

– Извольте, – кивнул Дубровский.

И уже скоро он выкладывал перед Сулакадзевым из ящика доски, испещренные текстом, где буквы шли под линией.

– Так древние индусы писали, – пояснил Дубровский. – На санскрите. Эти дощечки того периода, когда Русь только еще отделялась от общего индоевропейского дома. Я так думаю. Но язык разобрать можно. Это и есть руническое письмо. Изучив такой вот слитно написанный алфавит, тяжелый для прочтения, и другую рунику, Кирилл и Мефодий и создали славянскую грамоту. Оттого она так быстро и прижилась в народе. Вроде все то же: буквы, слоги, звуки…

– И вы перевели ее?

– Частично. Что сходу разобрал. Я назвал эту книгу из досок «Книгой Ягилы Гана смерда с Ладоги». Это великая для нашего народа книга! Скажи греку: забудь свою античную историю, дохристианскую, выкинь! Так он тебе в лицо плюнет и правильно сделает. А нас учат тому, что мы из землянок сразу в Золотой век Киевской Руси попали. – Он рассмеялся. – Этаким волшебным соизволением. На ковре-самолете. Нет, Александр Иванович, все не так было. И нам ее, эту книгу Ягилы Гана, читать и изучать надобно – долго и серьезно!

Александр Иванович Сулакадзев взял одну из дощечек, бугристую, с неясным текстом, погладил ее.

– Сколько же веков за ней стоит?

Дубровский улыбнулся:

– Много, Александр Иванович, очень много. И не сосчитаешь! Впрочем, если посвятить этому всю жизнь…

Он умолк. Его жизнь медленно таяла, подходила к концу. Коллекционер Петр Дубровский чувствовал это…

– Скажите мне честно, Петр Петрович, кому вы завещаете вашу коллекцию? – осторожно спросил Сулакадзев. – Если вашей сестре, то вряд ли она распорядится этим сокровищем, как должно…

– Нет, конечно, моя милая сестра далека от всего, чем я был увлечен… Оставить ей – значит все пустить в никуда…