Великая легкость. Очерки культурного движения - Валерия Пустовая

Итак, два номинанта на Букер – два религиозных выпада, два преступных священника, две роковых любви, два подвига во славу Бога, два образа русского общества, два хождения за истинной верой, два причудливых языка, две Елены, наконец, – и в преимущества победившей нельзя записать ничего, кроме чувства юмора и карнавальной фривольности.

Энергетика «Серафима» Елены Крюковой – противоположного рода, чем у «Цветочного креста» Колядиной. Выбор между ними – это выбор не только между магией литературного слова и потешностью языковых опытов, но и между гимном и частушкой.

Гимн, псалом – так можно определить жанр «Серафима», который если и роман, то благодаря оригинальному сочетанию совсем не романных элементов. Пульс основного сюжета тут прощупывается через раз и скоро замирает: история священника Серафима, его преступной любви поглощается гулом храма, заслоняется образами икон.

Крюкова совершает акт, равнозначный дотоле неповторимому опыту Ивана Шмелева, – она вдыхает жизнь в обычаи и установления, волей истории отрезанные от нашей повседневности. Шмелев в эмиграции воссоздал уже не существующую Русь – Крюкова уходит во внутреннюю эмиграцию, сосредоточиваясь на образе церкви – такой живой и прекрасной, что сможет покрыть уродство и нищету российского быта. Красота, радость – главные религиозные переживания в «Серафиме». «Может, я священником стал лишь из-за вас, золотые Сретенские свечи», – припоминает отец Серафим одно из блаженных впечатлений детства…

Образы храма, богослужения и священника Серафима, вдохновенно ведущего службы, выдержаны в высоком, приподнятом стиле. Крюкова вообще максималистка по части переживаний, она не согласна на меньшее, чем пожар красок, великолепие убранства, экзальтацию чувств. В романе о вере торжественность тона, нарядность образов оказываются очень кстати – Крюкова литературными средствами реабилитирует веру как радость, свет жизни.

Редкий это случай – чтобы автор сумел удержать наше внимание описаниями, а не сюжетом. Крюкова движется от картины к картине: Причастие, сенокос, рыбная ловля, трапеза, икона, икона, икона… И как ей удается? Разве так, что статично и самостоятельно существующие, впрямую не связанные с роковым сюжетом романа картины она прописывает, как стихотворения, – Крюкову до сей поры представляли преимущественно как поэтессу, у нее выходила книга стихов, были подборки в литературных журналах. Как часто бывает, пишет человек всю жизнь об одном и том же, чуть ли не одними и теми же словами, но его присутствие трудно заметить и оценить, пока оно не оформилось в какое-то принципиальное высказывание. Отдельные сцены романа мало чем отличаются от стихотворений Крюковой – и по теме, и по лексике, и в образах персонажей, – но теперь стихи выглядят своего рода наброском к роману, разбегом перед большим прыжком. Роман «Серафим» показал Крюкову как явление в литературе – потому что, оказывается, только ее высоким, экстатическим голосом можно написать роман о храме.

Религиозное переживание невыразимо повествовательными средствами, в нем нет завязки и развязки, а только – пребывание в Боге. Оно выпадает из времени. В «Псалтири», метафорически и страстно переживающей связь человека с Богом: только не оборви! – больше религиозности, чем в остросюжетных библейских мифах. Крюкова написала своеобразную новую «Псалтирь» – вспоминается того же рода и столь же удачный опыт Майи Кучерской с ее «Современным патериком», книгой рассказов о пастырях и пастве наших дней.

Живая вера – это готовность взглянуть на Бога своими глазами, не прикрываясь свидетельствами предков. Ход рискованный, и вкуса требует столько же, сколько и благодати. Легендарные тени старцев-пустынников в древнем патерике, наставляемые их примером монахи, конечно, никак не могут сравняться с характерными батюшками и их своенравными прихожанами из «патерика» Кучерской. И в то же время непредубежденный человек оценит тот факт, что поучительный итог собранных Кучерской случаев и притч не противоречит христианским заветам. С поправкой на то, что современный «патерик» рассказывает случаи из обыденной жизни, отношений близких людей, и потому отнюдь не подвижнические образцы его понятней неподготовленному читателю.

Еще потрудней задачу решила Крюкова: не случай описать, а сам канонический святой образ – так, однако, чтобы он ожил перед глазами современного, светского человека. Крюкова делает великое конкретным и доступным, а священное – непосредственно переживаемым. Ветхозаветные и евангельские образы приближаются к нам, становясь просто фресками наспех отремонтированного храма, пустые стены которого расписал сельский батюшка, сам недавно пришедший к вере и посвященный в сан.

Священник из народа – ключевой образ современной прозы о церкви и вере. Отец Даниэль из романа «Даниэль Штайн, переводчик» Людмилы Улицкой, отец Антоний из романа «Бог дождя» Майи Кучерской, как и отец Серафим из одноименного романа Крюковой, приходят в церковь едва ли не на середине жизни, по внутреннему внезапному зову. Тут совпали не просто сюжетные завязки. Священник из «народа», не получивший систематического образования и воспитания в лоне церкви, сохраняет в своем служении привкус воли, простодушное дикарство. Устами такого священника писательницы задают церкви вопросы, которые соблазняют и мучают большинство современных прихожан, но ревнителями церкви не принимаются во внимание. Тут у церкви своя правда – христианский путь спасения предполагает послушание, смирение как лекарство от зла, которое в подавляющем большинстве случаев питается нашим самомнением. Поэтому следовать канону, смиряясь, может быть полезнее для человека, чем о каноне рассуждать. Спасение души каждого – все же главное дело веры, и перед этим великим, всю нашу жизнь свершаемым делом споры о церковных установлениях и церковной истории в самом деле отступают на второй план как менее существенные.

Но литература дает возможность пастве выговорить свои сомнения и страхи, сигнализируя о серьезном разладе между сознанием современного человека и традицией, – разладе, затронувшем ведь не только церковь. Тут есть, однако, поворот, заметный лишь непредубежденному читателю. Даниэль Штайн (Улицкая) опровергает догматы веры (не верит в Богоматерь) и переписывает литургию, отец Антоний (Кучерская), выпив с тоски лишнего, признается своей юной прихожанке, что сомневается во многих наставлениях, сказанных ей на последней исповеди, а отец Серафим (Крюкова) ведет дневник размышлений о вере, где признает тождество Христа и Кришны, грезит об общем помиловании на Страшном суде и обличает батюшек в отступлении от апостольского образца. Не говоря уже о том, что два последних отца согрешили любовным влечением к прихожанкам! Бездны разверзлись – однако писательницы их на диво легко перелетают: читатель их, уверена, не теряет, а обретает опору. Именно отец-отступник, колеблющийся и даже согрешивший, способен привести светского читателя к мысли о Боге, именно с таким священником читатель готов разделить печаль о своем маловерии, черствости и в пустоте прожитых днях.

Кстати, о грехе отцов. Не скажу, что меня очень трогает история роковой любви, рассказанная в «Серафиме». Сюжет этого романа никак нельзя сравнивать с как будто аналогичным сюжетом романа Кучерской. В «Боге дождя» священник и прихожанка соблазнительно замирают на грани падения, но, вопреки поверхностному впечатлению, ими движет вовсе не любовь, а взаимная зависимость, душевная неустойчивость. Это не страсть, а прямая тоска. Кучерская ничуть не романтизирует чувства героев друг к другу, но показывает их как неизбежный этап духовного роста. У Крюковой все однозначней: история любви отца Серафима и его юной духовной дочери Насти рассказана как исповедь страдающего сердца. Однако, если вдуматься в ее незатейливое сюжетное построение, прохватит смех.