Борджиа - Мишель Зевако

Розита разразилась рыданиями. Борджиа ее едва слышал. Но его глаза неотрывно смотрели на нее. Он пожирал ее взглядом. Он разглядывал в мельчайших подробностях идеальные линии ее фигуры, столько раз виденные им в воображении, он срывал одежды, их прикрывавшие. Капельки пота выступили на его лбу. Он чувствовал, как хладнокровие изменяет ему. Он наклонился и схватил руку Розиты.

– Встаньте! – сказал он, полагая, что его голос тверд, но на самом деле из уст исходили дрожащие звуки. – Поднимитесь… Я не могу видеть вас у своих ног.

Рука его, едва прикоснувшись к Форнарине, задрожала. Нельзя передать изумление юной девушки. Она не понимала поведения понтифика. Смутные мысли подталкивали ее к раскрытию ужасной правды, но она изо всех сил гнала ее от себя. Девушка мягко высвободила руку и присела в нерешительности.

– Простите меня, святой отец, переживания тяготят меня… Я столько выстрадала за эти дни.

– Дитя мое, если захотите, вы не будете больше страдать…

– О! Неужели?.. Вы позволите мне уехать?..

– Да, разумеется… Обещаю вам…

Из уст Розиты вырвался безумный, радостный крик. Она, в свою очередь, схватила папскую руку и поднесла ее к губам.

– О! Как вы добры! Я знала, что вы пришли спасти меня! Могу я уйти сейчас же?

– Нет, дитя мое, не сейчас… Вам необходимо провести здесь еще дня два… или три.

Побледневшая Розита отшатнулась. Предположение, которое она сначала гнала от себя, с неотвратимой жестокостью, превращалось в истину.

– О! – закричала она. – Так это вы приказали меня похитить!.. Вы!.. Папа!… О!..

Борджиа потерял голову. Внезапно он подскочил к Розите и схватил ее за руки.

– Да, я! – сказал он тихим голосом. – Это я приказал схватить тебя. Да, я и в самом деле папа. И неужели ты осмелишься противиться приказам суверенного понтифика?

Розита ничего не ответила. Она в ужасе изогнулась, пытаясь увернуться от объятий и поцелуев, приближающихся, как она чувствовала, к ее губам.

– Говори со мной, – бормотал опьяненный разбушевавшейся страстью Борджиа. – Говори со мной… Скажи мне только, что я не пугаю тебя, что ты не испытываешь ко мне ненависти…О! Позволь мне только дотронуться до твоих волос кончиками губ!..

– Негодяй! – выдохнула девушка.

– Хочешь стать герцогиней?… Принцессой? Я ведь всё могу… Ты моя!..

Борьба была недолгой. Борджиа, с пылающими глазами, потеряв голову, сделал последнее усилие, бормоча:

– Ты моя… Я взял тебя…

Но внезапно он остановился, остолбенев от удивления, растерянный, онемевший: Розита, одновременно податливая и сильная в своем отчаянии, выскользнула из его объятий. Она отпрыгнула в сторону и выхватила у понтифика шпагу, прекрасную парадную шпагу, украшавшую его кавалерский наряд.

– Святой отец, – хладнокровно сказала девушка, – если вы попытаетесь приблизиться хоть на шаг, вы толкнете меня к убийству: я убью вас…

Чрезвычайное спокойствие, с которым она произнесла эти слова, убедило папу, что это дитя дошло до крайнего предела. И его душевная лихорадка внезапно угасла.

– Ничего не бойтесь, – сказал он.

– А я и не боюсь, – ответила девушка, держа обеими руками шпагу, свою хрупкую стальную защиту.

Борджиа кивнул головой.

– До свидания. Мы еще продолжим эту беседу, дорогая.

Не осмеливаясь пошевелиться, она смотрела, как уходит понтифик.

Оставшись одна, Розита, все с тем же холодным ожесточением, делавшим ее столь сильной и отважной, переломила шпагу в нескольких дюймах от кончика клинка. Этот обломок будет служить ей острым стилетом. А потом она разрыдалась…

А папа кое-как привел в порядок одежду и в задумчивости проследовал в свою комнату.

«Старым я стал, – думал он с горькой усмешкой. – Я всё испортил своей поспешностью… Ладно, хватит об этом! Первый удар нанесен, и это главное… Она одумается».

Когда он вернулся в свои апартаменты и перед ним предстал аббат Анджело, папа первым делом спросил:

– А кстати, ты знаешь пропасть Анио?

– Это совсем близко от храма Сивиллы, свя… синьор граф.

– Теперь ты можешь называть мой сан. Теперь его незачем скрывать. Так вот, Анджело, на самом краю этой пропасти есть небольшой естественный грот. Прогуляйся-ка к нему сейчас и проверь, не живет ли в этой норе старая женщина, которую в Риме знают под именем Мага.

– А если старуха там?

– Ты ей скажешь, что нынешней ночью у нее будет гость.

Рагастен и оба его друга остановились у въезда в Тиволи, в уединенном уголке, в бедного вида гостинице «Цветочная корзинка». Ее скромность и удаленность привлекли внимание Рагастена. После того как Спадакаппа отвел лошадей в конюшню, а трое друзей слегка подзакусили, Рагастен в одиночестве отправился на прогулку. Он вернулся через час с пакетом одежды под мышкой. Сразу же после этого он исчез в своем номере.

За это время Макиавелли пытался набросать на листе бумаги план папской виллы. Он был на ней в прошлом году и удержал в памяти расположение основных помещений.

Когда Рагастен снова появился, его нельзя было узнать. Он принял облик немецкого студента, которых в то время много появилось в Италии. Они приезжали знакомиться с достижениями античной науки.

– Сам Чезаре меня бы не узнал, – сказал он. – Теперь я могу попытаться проникнуть на территорию врага.

– Мы пойдем с вами, – поспешно отозвался Рафаэль.

– Нет, друг мой… Сегодня надо ограничиться разведкой. А вот когда настанет время сражения, вы должны встать в строй, черт возьми!

– Но разве я не смогу помочь вам уже сегодня? – настаивал кипевший от нетерпения молодой художник.

– Давайте дадим свободу действий шевалье, – вступил в разговор Макиавелли.

– В добрый час! А в ожидании вы должны подготовиться к очень трудному делу.

– Составить план похищения Розиты?

– Нет, – сказал Рагастен. – Похищать придется другого.

– Другого!.. Кого же?

– Папу!

И он вышел, оставив изумленных друзей.

– А ведь он прав, – сказал через некоторое время Макиавелли. – Идея восхитительна. В самом деле: сдохнет змея, исчезнет и яд. Кто угрожает Розите? Старый Борджиа. Вот в него нам прежде всего и надо целиться. Ясно, что как только он окажется в наших пуках, Розита будет спасена. Ну, Рафаэль, разве не бесценен для нас шевалье?

Рагастен же в этом деле был еще великолепнее, чем предполагал Макиавелли. Его сердце было переполнено любовью, а сознание пребывало в постоянной тревоге. Он тоже любил. Только не говорил про это ни слова. Свои беспокойства и сердечные треволнения он скрывал от посторонних. И только наедине с собой он пытался согласовать свои дела с интересами друга.