Пепел и снег - Сергей Зайцев

Теперь у нас отдых. Сидим по квартирам уже неделю. Чего ждём? Опять же слухи самые разные: одни говорят — конец кампании, другие — что пойдём дальше, на Смоленск. Но меня это сейчас не волнует, я научился жить одним днём, сиюминутным впечатлением, научился наслаждаться теми благами, какие меня окружают, не мечтая попусту о лучших. Уже одно то, что я лежу на койке, расслабив члены, — благо. И умиротворение в душе — высшее благо. Кажется, я лежал бы так вечно.

Городок неплох, хотя кое-что в нём сгорело и хотя он переполнен войсками, способными превратить в бордель даже Божий рай. Многие жители ушли, бросив свой кров, а те, что остались, боятся выглянуть наружу. Прямо на улицах и во дворах лежат раненые. Хирурги врачуют их, прикрывая от солнца зонтами. На носилках уносят умерших... Неутомимый Лежевен где-то раздобыл волынку. Она особенная: с козлиной головой-навершием. Когда Лежевен раздувает мех, появляется и крутобокое тело козла. Мыс музыкой. Лежевен смеётся. Глядя на его рожу, на «козла», смеёмся и мы. У нас всё хорошо...

Береги себя, отец. Береги тётушек. Постараюсь писать чаще.

Твой Анри

В Витебск Александр Модестович и Черевичник прибыли с большим обозом фуража, посланным из Виленской губернии. Потолкавшись на улицах среди солдат, выведали кое-какие новости. А именно: армии Барклая-де-Толли и Багратиона по-прежнему отступали; причём отступали они с очевидным намерением соединиться под Смоленском, — как говорили между собой гренадеры-итальянцы, это соображение может быть вполне понятно даже пьяному сапёру. А один раненый в шею тамбурмажор уверял собравшуюся вокруг него госпитальную публику, что русские армии уже соединились и теперь наспех возводят под Смоленском полевые фортификации...

Александр Модестович в Витебске поогляделся. Несколько крупных сражений, какие имели место за последнюю неделю, заметно поубавили у французов спеси. И хотя российские войска к сему времени оставили и Литву, и как будто всю Белоруссию, ощутимой радости это французам явно не доставляло.

Во всяком случае, зримо она никак не выражалась. Наоборот: злость, нервозность и подозрительность стали для солдат «большой армии» объединяющими качествами (всего за какой-нибудь час Александр Модестович вынужден был трижды предъявлять выписанную ему в Полоцке подорожную). Иллюзия о добром французе-освободителе, о прекраснодушном якобинце во фригийском колпаке быстро развеялась. Химера обрела образ химеры. Сами французы способствовали тому, грабя, насилуя, казня и поджигая, устраивая на беженцев облавы в лесах и подобное. И хотя повсюду, и в больших городах, и в заштатных городишках, находилось немало людей, приветствовавших вступление французов, однако через день-два разбойного грабежа и безумных пьяных оргий их становилось значительно меньше. Даже строжайшие приказы Бонапарта оказывались бессильны восстановить порядок. «Большая армия», растянувшись на сотни и сотни вёрст, постепенно превратилась в гигантскую мифическую змею, голове которой не всегда было известно, что делал в данную минуту хвост.

В Витебске Александр Модестович узнал про одно обстоятельство, какое заставило его не на шутку встревожиться за судьбу родителей и сестры: оказалось, к тому времени, когда они, выезжая на Витебск, — 16 июля, — только покинули поместье, город уже был занят французами, и если Мантусы не прослышали об этом пораньше и не направились окольными путями на Невель, то как раз должны были угодить в лапы к неприятелю. Осознание этого обстоятельства прямо-таки обожгло сердце Александру Модестовичу, и он, утирая набежавшие слёзы, в тысячный раз проклял императора французов, а вслед за ним и императора россиян, и Цезаря, и Тамерлана, и Фридриха Великого, и остальных, и самоё войну, и гадкую человеческую натуру, не могущую жить беспечально, и слабоумие власть имущих, не нашедших иных путей решить споры, кроме как убийством тысяч безвинных людей, и до десятого колена проклял того вероятного мародёра, какой мог остановить карету Мантусов. Александр Модестович два дня выспрашивал у витебчан про свою семью, описывая и самых дорогих его сердцу беженцев, и их экипаж, и даже упоминая масть коней, какие были запряжены. Он ходил по дворам, стучался в глухие двери... Дабы не испытывать терпения читательской аудитории излишними подробностями, мы опустим описание витебских поисков и того трепета, который испытывал наш герой, разговаривая с очередным горожанином и всякий раз ожидая, что вот сейчас именно этот господин вспомнит самое ужасное... Скажем только по секрету, что вынужденное путешествие семейства Мантусов прошло благополучно, что они вовремя были предупреждены другими беженцами о близости французов, и вовремя же свернули на Невель, и в тот самый час, когда Александр Модестович сокрушался по своим родным, они уже проезжали живописные предместья Санкт-Петербурга (Мантусы, кстати сказать, всю дорогу очень надеялись, что Александр Модестович, уехавший в тот памятный несчастливый день столь внезапно, поспешно и бездумно, обещавший скоро вернуться и нагнать карету и не вернувшийся, всё же поступил сообразно с оговорённым планом и, — один ли, с Ольгой ли Аверьяновной, — не мешкая, отправился в Петербург, где и ждёт их теперь в объятиях деда, генерала Бекасова, и со всем прилежанием доброго медикуса отвечает на обстоятельные генеральские расспросы).

Через два дня, не найдя следов своего дорогого семейства, — ни тех, что совершенно успокоили бы его, и ни тех, что ввергли бы его в омут сильнейшей тоски, — Александр Модестович выехал на смоленскую столбовую дорогу. Верный Черевичник, хоть и вздыхал ежечасно и заговаривал, как бы между прочим, о доброй барыне и об учёном барине, а также о своей разумной Ксении, какая наконец-то носит под сердцем дитя, сопровождал его. Как мы уже говорили, всем случайным попутчикам, любопытствующим на предмет цели их путешествия, наши герои рассказывали романтическую историю о мелкопоместном шляхтиче, авантюристе, отправившемся на войну в поисках любимого брата. В роли шляхтича, само собой, выступал Александр Модестович, владевший польским языком так же свободно, как и родным, как и несколькими другими европейскими языками; разыскиваемым братом был мосье Пшебыльский — личность блистательная и заметная, но претенциозная и до одиозности честолюбивая. Любопытствующих же находилось немало, если учитывать, что Александр Модестович был не менее, чем мосье, блистательной и заметной личностью, и, к тому же, в своём гражданском платье и с хорошими манерами очень выделялся на фоне толпы обряженных в мундиры, хамоватых обозных.

Не проехав и половины пути, узнали о большом сражении за Смоленск. После упорного сопротивления, кровопролитнейших жестоких боёв русские сдали и этот город. Но французам победа обошлась дорого: до двадцати тысяч солдат закончили свою героическую жизнь под стенами Смоленского кремля. Александр Модестович, «любящий брат», осторожно, дабы не быть в очередной раз заподозренным в шпионаже, напуская на себя некоторую взволнованность, приличествующую переживающему за судьбу близкого родственника человеку, интересовался, участвовала ли в деле конница Понятовского. Выяснил, что участвовала, что среди штурмующих отрядов занимала не последнее место. Александр Модестович всё ещё верил, что он на правильном пути. Усомниться ему сейчас — значило бы отказаться от самих поисков. Но от одной этой мысли становилось нехорошо на душе. Александр Модестович боялся не верить и старался всячески поддерживать свою веру: безустанными рассуждениями о чести и долге, о верности любящих сердец и вышней приуготовленности их друг для друга, о справедливости, о возмездии (в надежде на то, что Господь, творя возмездие, вложит меч именно ему в руку, а не в руку какому-то постороннему, непричастному к его бедам), подыскивая новые и новые веские, обоснованные доводы в пользу своего образа действий. Однако все его размышления и умозрительные построения, как будто не лишённые здравого смысла, блекли и рассыпались, едва он, в который уж раз, задавался простым вопросом: что если пана Пшебыльского с самого начала не было среди поляков Бонапарта?