Пепел и снег - Сергей Зайцев

Зато девушки хороши. Неужели такие вырастают под печкой? Они свежи, как ветерок на опушке леса. От них, кажется, и пахнет какой-то лесной ягодой. Когда я в детстве читал о мифических дриадах, то представлял их себе именно так, как выглядят русские девушки. Они — очень естественные. А одну из них мы «имели честь» принимать у себя в лагере. Её привёл «красавчик» Лежевен. У той девушки, скорее всего, нелады со зрением, и она не вполне рассмотрела лицо своего случайного французского приятеля. Мы подтрунивали над Лежевеном, давая понять, что ему сказочно повезло, но он не обращал на нас внимания. Пока мы толковали с лесной нимфой о том о сём, он вырезал для неё из берёзовых чурок отличные сабо (у парня золотые руки), а её обувку, плетёную из липового лыка, кинул в костёр... И пускай мы с этой девушкой не понимали друг друга, ибо говорили на разных языках, но голосок её был премил, и мы, успевшие отвыкнуть от общества хорошеньких женщин, прямо-таки наслаждались его звучанием.

Когда такая пичужка нежно щебечет у бивачного костра, кажется, что всё в нашей жизни должно сложиться хорошо. Иначе стоило ли бы Господу искушать нас явлением столь очаровательным. Перед смертью Он или намучил бы нас холодом, или окружил бесконечными развалинами, или поместил посреди унылых, мерзких болот, чтобы ничто не привлекало удручённого взгляда, чтобы мыслью о погибели было полно небо и полна земля, чтобы этой мыслью был напитан сам воздух, — но уж ни в коем случае Господь, готовя нам наказание, не привёл бы к нашему костру это дивное существо, имени которого мы не знали, но называли её ласково — Девушка. Она ехала с нами трое суток. Ночами мы уступали ей и Лежевену палатку, днём оберегали от чересчур напористых ухажёров — тех, что с масляными глазами и клейкими руками. На стоянках, когда Девушка кашеварила, мы с удовольствием и с некоторой, вполне понятной, завистью к Лежевену поглядывали на неё и думали о ней. Перестук сабо о сухую землю ласкал наш слух.

Чем приворожил её «красавчик»? Темна вода во облацех... Впрочем, скоро русская нимфа бесследно исчезла — к нашему неудовольствию и к великой печали бедняги Лежевена.

В одной из деревень нам довелось испробовать веселящего напитка, именуемого бражкой. Вот как это было: мучимые жаждой, мы завернули ко двору, на вид более-менее приличному. Хозяин встретил нас, как и прочие здешние крестьяне, — с испугом в глазах, с дрожью в коленках. Мы дали ему новенькую ассигнацию (без сомнения, фальшивую), какими нас снабдили перед походом, и показали жестами, что хотим пить. Ассигнация произвела сильное действие, крестьянин даже кланялся нам и что-то по-своему лопотал. Потом он завёл нас в бревенчатый сарай и черпнул берестяной кружкой какой-то тёмной жидкости из бочки. Протянул кружку мне. В той кружке плавали по меньшей мере две мёртвые мухи, несколько мошек и комаров. Запах от жидкости исходил сладковато-кислый. Я отказался пить. Тогда крестьянин пожал плечами, брезгливо отодвинул пальцами мух в сторону и на одном дыхании опорожнил кружку. За ним выпили де Де, Хартвик, Лежевен; после них всё-таки отважился и я. Мет-Тих, чистюля, один ушёл искать воды. Мы же пустили берестяную братину и по второму кругу, и по третьему. Многоопытный де Де сказал, что в плену у турок пил ещё и не такую гадость. А от кого-то он слышал, что в Африке есть племена, которые будто бы готовят горячительное зелье из жёваных и сплюнутых корешков растений. Мы, безусловно, верим всему, что говорит де Де... Когда хмель, вроде как от пива, начал разбирать меня и нега волна за волной прокатились по телу, всё вокруг стало потихоньку приобретать некоторую романтическую окраску, и крестьянин, угощающий нас, — босой, в длинной не подпоясанной рубахе, с курчавой бородой, с соломинками, застрявшими в растрёпанных волосах, — теперь напоминал мне разгулявшегося Вакха...

Ты спросишь, отец, почему я так подробно описываю свои впечатления о местных жителях, спросишь, почему я вообще придаю так много значения общению с врагом — первым из врагов, угрожающих благополучию Франции. Я отвечу: чтобы убедить тебя, а может, отчасти и себя, в нашем миролюбии. Мы не воюем с народом. Мы идём против зла, от которого, быть может, и страдает больше всех сам русский народ — страдает веками, я уверен, ибо очутиться в столь рабском состоянии за одно поколение невозможно. Наша миссия — благородная миссия. Мы давно необходимы этой варварской стране. С нашим появлением зло отступает и поджимает лапы. Мы — это очищающий огонь.

Мы заходим всё дальше на территорию противника и замечаем, что тактика русских почти неуловимо меняется. Разница между вчерашним и сегодняшним их поведением заключается в том, что вчера они панически бежали, а сегодня, соблюдая порядок, отступают; вчера нападение на наши ряды было редкостью, и мы удивлялись этим нападениям, сегодня они хорошо организованы и раздражают нас. Мы замечаем казацкие отряды с бунчуками на пиках едва ли не за каждым поворотом дороги. Они как будто сопровождают нас и выжидают удобный момент для атаки. Иногда, демонстрируя отчаянное молодечество, десяток-другой русских всадников проносится вблизи нашей колонны, — быть может, провоцируют на вылазку, заманивают в западню. Мы не поддаёмся на их уловки. Казаки гарцуют на расстоянии пистолетного выстрела. Однажды мы послали к ним парламентёра со словами: «Русские не потому так смелы, что от природы смелы, а потому — что их давно не били». Они ответили вопросом: «Не угодно ли будет вам поговорить о русской смелости завтра, когда вас побьют на русской природе?»

Им не откажешь в чувстве юмора. Но и нахальства у них с лихвой: который уж день дают постыдного стрекача, а как принимать парламентёра, так с гонором и помпой! Мы думаем, что их излишняя самоуверенность происходит в немалой степени из необъятности их земель...

Они вдруг врезаются в наши ряды, когда мы этого меньше всего ожидаем, — таки выгадали момент. Сотни две казаков стремительно выскакивают из скрытого за кустарниками овражка и ударяют в голову колонны, можно сказать, врубаются в неё. Там, впереди, сумятица, раскаты выстрелов, отчаянная ругань. Клубы порохового дыма наплывают на нас, всё скрывается в этом жёлтом мареве, и только по усиливающемуся звону сабель мы понимаем, что впереди завязывается настоящее сражение. Шедший перед нами батальон линейной пехоты начинает пятиться. Я вижу растерянность в глазах солдат — тех самых солдат, которые только что поглядывали на российские поля свысока. Этот первый признак малодушия как бы обжигает меня и выводит из оцепенения. Я, кажется, малость взволнован и не вполне владею собой. Я с такой силой ударяю шпорами в живот коня, что бедное животное аж всхрапывает от боли и взвивается на дыбы. Я диким голосом кричу призыв (может, и не диким, но уж точно — не своим) и бросаю коня с обочины в поле. Мои друзья поспевают за мной. В дыму белеют их лица: де Де вот-вот обгонит меня, — я удивился бы, будь как-то иначе; над Лежевеном посмеивается Хартвик: «Сними маску, дурень, на ней испуг!» — нашёл время для шуток; дальше, вижу, — Мет-Тих, за ним ещё пять кирасир, десять... Больше из-за дыма не могу разглядеть. Мы идём намётом, сотрясая землю. За грохотом копыт не слышим шума боя впереди. Сабли поблескивают тускло... Не чую своего тела, не чую и бега коня. Фантастическая лёгкость вселяется в меня и делает бесплотным. Я забываю себя, я в полёте. Я — птица... Наконец мы видим казаков, их чёрные спины, их развевающиеся бунчуки. Вот казаки оглядываются, и ужас искажает их лица. Казаки не ожидали нападения с тыла. Мы ударяем с неистовством, на полном скаку. Мы опрокидываем русских всадников и едва не валимся сами на их распростёртые тела — так силён удар. Казаки в смятении. Не принимая боя, они уносятся от нас. Мы не преследуем, потому что и без того изрядно их взгрели. Моя сабля в крови. Это удивляет меня, так как я плохо помню сам бой, ибо был как в бреду, в горячке. Однако припоминается смутно один выпад, другой. Кажется, я нанёс три верных удара. Подъезжает де Де, как будто подосланный Князем тьмы развеять мою неуверенность. Он говорит: