Тайные культы древних. Религии мистерий - С. Энгус

Из того, что уже было сказано, становится очевидной важность принципа частной ассоциации как в распространении мистерий, так и в религиозной истории человечества. Что касается дел людей, то в них было – иногда непоследовательное – смешение небесного и земного; ремесленные ассоциации не были полностью светскими, а религиозные клубы – полностью священными. Ассоциации ремесленников и торговцев встречались под религиозными предлогами; они зачастую собирались в храме или были тесно связаны с храмом; у них было свое божество-покровитель, свои жертвоприношения и священные дни. Более религиозным клубам, с другой стороны, приходилось иметь дело с мирскими делами – собирать фонды и управлять ими, устраивать жертвоприношения, платить служителям, дисциплинировать своих членов, организовывать совместные пиры и помогать людям.

Бесчисленные collegia, основанные рабочими и ремесленниками по всей империи, функционировали отчасти как профсоюзы, отчасти – как масонские ложи, отчасти – как свободные церкви и отчасти – как торговые палаты. Они предоставляли поддержку отдельным лицам и давали человеку чувство безопасности благодаря связи с собратьями. Они облагораживали труд и давали трудящимся чувство самоуважения: они считали, что служат обществу [767] .

Общественная ценность таких ассоциаций была очень велика в ту эпоху, когда индивидуализм восторжествовал над коллективизмом, поскольку они создавали новые социальные связи и в них содержались семена нового, лучшего общественного порядка. Они вносили вклад в равенство полов, ставя женщин на подобающее им место [768] . Как в языческих, так и в раннехристианских религиозных гильдиях женщины фигурируют как равные мужчинам в религии, администрации и культе, и их влияние шло только на пользу. Участники ассоциаций были «братьями»: этот термин приобрел религиозный смысл до того, как появился на страницах нашего Нового Завета. Митраисты называли себя «братьями» и «воинами», и у них был служитель, именовавшийся pater и pater patrum. Поклонявшиеся Юпитеру Долихену были «любимейшими братьями» (fratres carissimos) [769] . Другие являлись «коллегами и участниками священных дел» (collegae et consacranei) [770] . Такие добровольные ассоциации стали симптомом и причиной гибели старого порядка и отметили начало возникновения новых общественных ценностей [771] и возникновения возвышенного идеала:

Раб мог встречаться со своим хозяином с самоуважением и сознанием равенства. Самые бедные и смиренные приобрели новый взгляд на жизнь. Единение дало низшим классам возможность встретиться лицом к лицу с высшими и, наконец, подорвать их исключительность.

Столь же далеко идущие последствия имело воздействие этого несокрушимого движения в религиозных делах. Стремления и потребности отдельного человека, о которых никогда не заботилась государственная религия, теперь нашли себе удовлетворение. Утвердился принцип, что религия – это взаимоотношение души с Богом в единстве, которого добровольно достигает отдельный человек, а не просто случайность рождения, которая дает человеку религию ради блага общества вне зависимости от его личных нужд. Никакие расовые или классовые барьеры отныне не могли встать между человеком и полным исповедованием той религии, которая была привлекательна лично для него. Права совести в религии, за которые Сократ умер в афинской тюрьме, и привилегия иметь частные мнения были дарованы и соблюдались. В развитии личности такие братства оказались школой развития личности. Из этого религиозного индивидуализма естественно вытекал универсализм, и в этом отношении он подготовил путь для мировых религий.

Расставаясь с этими древними collegia, мы с сожалением должны отметить, что ни одно человеческое учреждение, каким бы благодетельным для человечества оно ни было – какими, несомненно, были и эти collegia, – не может избежать злоупотреблений или быть застрахованным от вырождения. В первую очередь эти «коллегии» иногда воплощали аберрации массовой психологии, поощряя господство толпы. Тацит говорит о том, как в дни Нерона разразилась atrox caedes на гладиаторских состязаниях в Помпеях между помпейцами и жителями соседних Нуцер; в этом явно участвовали коллегии, поскольку сенат collegia (que) quae contra leges constituerant dissoluta [773] . Более серьезные беспорядки вызвала в царствование Аврелиана гильдия рабочих монетного двора, в результате чего было убито 7000 человек [774] . Более того, эти самые гильдии, которые сначала боролись за свободу для низших слоев общества и символизировали достоинство трудящегося человека, в последние годы империи выродились в систему каст наследственных ремесленников [775] ; поэтому члены гильдий были привязаны к своим профессиям из поколения в поколение. Так формирование стереотипа гильдий сдерживало личную свободу и приговаривало тысячи человек из-за случайности рождения к ремеслам, которыми они не хотели заниматься. Поэтому ремесленники иногда устраивали «итальянские забастовки». Закон запрещал даже браки между членами гильдий.

IV. Растущее ощущение греха . В эллинистический и римский периоды мы отчетливо и ясно слышим ноту печали и человеческой слабости, которая лишь отголосками время от времени [776] звучала в литературе Запада в эпоху ее классического расцвета. Возникло смутное ощущение неудачи, тщетности человеческих усилий, тяжести человеческих грехов, неизбежности наказания, отчуждения от богов и нужды в искуплении и очищении. «Греко-римский мир достиг точки, откуда начал иудаизм. Из поколения в поколение поднимался все более громкий плач над хрупкостью человеческой природы, слабостью смертных, естественной греховностью человека, который никак не может угодить богам и над которым, следовательно, нависает тяжкий гнев божеств. Жалоба, высказанная иудейской совестью на заре истории, становится вечерней молитвой эллинской философии» [777] . Самодостаточность уступила место пессимистическим настроениям. Опять дух Востока одолел дух Запада, и ему удалось привить Западу сознание греха [778] , которое обратило мысли людей на Восток в поисках очистительных священнодействий. Это болезненное открытие становилось все более интенсивным в западном духовном опыте, пока не увенчалось в душевном сокрушении «Исповеди» Августина. Самодостаточный грек считал, что он сам может достичь всего, что предполагает идеал мужественности: «Эллада, кормилица человека, полного как человек». Церемонный римлянин считал свою религию контрактом со сверхъестественными силами, условия которого он вполне может выполнить. Затем пришло разочарование. Слишком беззаботный оптимизм уступил место моральному отчаянию, нервному срыву. Как и многие другие психологические феномены в греко-римском мире, возникновение этого ощущения греха можно объяснить реальными причинами: был длительный период подготовки, в ходе которого мысль обратилась внутрь человека, чтобы исследовать глубины и тайны индивидуальности. С индивидуальностью пришла личность, а с личностью совесть – слово, которое придумали и популяризировали стоики. Царство коллективизма закончилось, но эмансипированный человек обнаружил, что теперь он остался один, предоставленный самому себе против всей вселенной. Ощущался контраст неудобств современной субъективности с эрой более беззаботной объективности [779] . Уничтожение некогда всепоглощающей общественной деятельности создало огромный пробел в человеческой жизни. Ему остался досуг для частных дел, и этот досуг еще увеличился благодаря покровительственной имперской политике и безопасности pax Romana. Личность, которая как тогда, так и теперь искала свободы, открыла в самой себе что-то, что надо было преодолеть, что-то, что делало идеалы труднодостижимыми, что-то, что окрашивало жизнерадостность былых времен в печальные тона. В изоляции индивидуализма человек открыл разрыв с собственной природой. Эта субъективность привела к анализу характера и мотивов, которые отчасти проявились в подъеме автобиографий, но в основном в привычке анализировать самого себя, которая стала постоянным требованием моралистов той эпохи [780] . Сократ утверждал необходимость самоанализа и сам практиковал его: он начал новую эру в человеческой мысли, повернув исследовательскую мысль от физического мира к нравственному, от внешнего мира к человеку [781] . Самоанализом занимались и пифагорейцы; он пользовался большой популярностью среди стоиков. Секст, учитель стоицизма, поощрял его среди своих последователей примером и наставлением, и один из его учеников тщательно культивировал его [782] : «…Каждый день вызываю себя к себе на суд. Когда погаснет свет и перестанет развлекать взгляд, когда умолкнет жена, уже знающая про этот мой обычай, я придирчиво разбираю весь свой день, взвешивая каждое слово и поступок: ничего от себя не утаиваю, ничего не обхожу. В самом деле, что мне бояться своих ошибок, если я могу сказать себе: “Смотри, впредь не делай этого; сейчас я тебя прощаю”» [783] .