Воспоминания Понтия Пилата - Анна Берне

Нет, божественный Тиберий не подверг меня опале, и я обязан манам тем, что могу повторить это еще и еще раз.

Мы пустились в путь в февральские иды. Единственное, что нас печалило, когда мы покидали Иудею, было то, что мы оставляли здесь нашу дочь, так как Лукан отказался переменить место жительства, решив остаться в Кесарии. Для собственного спокойствия я поручил Понтию попечению Флавия. Я гораздо больше рассчитывал на молчаливую бдительность и действенную поддержку моего галльского центуриона, нежели на своего зятя.

Первые дни путешествия прошли без помех, и мне даже доставляло удовольствие это безмятежное плавание. Потом большая буря застигла нас вблизи Кипра. Я слышал, как некоторые капитаны рассказывали о страшной ярости Британского моря, и что они, бывало, отчаивались достичь Лондиния или Гезокрибата; но, добавляли они, ничто не сравнимо со штормами Средиземного моря по их внезапному неистовству. Я убедился в этом на жестоком опыте.

Я ничего не смыслил в морском деле и потому не знал, грозит ли нашей триреме хоть малейшая опасность. Конечно, я слышал множество рассказов о кораблекрушениях, начиная с истории греческого судна, на борту которого путешествовал мой отец и которое разбилось о родосский берег, не успев затонуть. Почти во всех случаях эти мрачные истории касались торговых кораблей. Моя римская гордость побуждала меня верить, что подобная участь никогда не будет угрожать нашей флотилии. Если и могло случиться, что один из наших кораблей тонул, то исключительно в ходе сражения, как было с галерой, которой командовал мой дед в Акции. Я не сознавал опасности, и, наверное, это было к лучшему. К тому же я не сомневался, что команда отлично знала свое дело, и я верил в нее.

И потом, почему бы прямо об этом не сказать? Я плохо переносил море. Бортовая качка вызывала у меня такие страшные приступы морской болезни, что порой я малодушно желал, чтобы меня поглотили волны, лишь бы положить всему этому конец.

К счастью, Прокуле было неведомо это мерзкое состояние, так что она могла оставаться возле меня и ухаживать за мной. Не знаю, как мог я написать слова «к счастью». Ведь если бы я не был беспомощен и жалок, как новорожденный, моя жена имела бы возможность уследить за нашими детьми. Из-за меня ей пришлось поручить заботу об Авле и Луции слугам. Так по воле Рока и произошла трагедия.

Через три дня ветер наконец утих. Волны стали уже не такими высокими, и на гребне каждой вспенивались маленькие барашки. Я настолько лучше стал чувствовать себя, что даже вспомнил Лукреция и его героя, который, сидя на берегу и наблюдая, как на море терпит бедствие корабль, радовался, что находится в безопасности.

Прокула отодвинула занавес, так что мне стала видна прозрачная ясность весеннего неба, очистившегося от облаков. Умиротворенное море светилось изумрудной зеленью с отблесками лазури и вспыхивающими, подобно тысячам алмазов, искрами. Веселая стайка дельфинов резвилась у носа корабля. Они были так проворны, что мы едва успевали разглядеть их серые спины, прежде чем они вновь погружались в воду. Забыв о сдержанности, которая, как он думал, пристала тринадцатилетнему римлянину, Авл смеялся и хлопал в ладоши. Он обернулся к нам, воскликнув:

— Папа! Мама! Смотрите! Правда, они чудесны?

Смех его был так заразителен, что веселье передалось и нам. Этот смех, радостный и самозабвенный, будет преследовать меня до смертного часа. Внезапно Прокула, перестав смеяться, хриплым от волнения голосом спросила:

— Кай, ты видел Луция?

Нет, я его не видел. Да и как мог я его видеть? В течение трех дней я не покидал своей лежанки, безразличный ко всему, что не касалось качки и унизительных спазм моего желудка, тем более непереносимых, что, ничего не получая, он тем не менее тщетно пытался опустошиться.

Нет, я не видел Луция. Мой желудок сжался от боли. Глаза Прокулы расширились, а лицо стало пепельно-серым. Резким тоном, за которым пытался скрыть панику, я спросил у Авла:

— Где твой брат?

Смущенный моим тоном, сын, заикаясь, жалобно произнес:

— Я не знаю!

Конечно же, он не знал. Можно ли требовать от тринадцатилетнего мальчугана, чтобы он следил за игрой пятилетнего малыша, когда для этого имеется с полдюжины слуг? Авл смотрел на нас удивленно, но, по мере того, как он начал понимать, что нас испугало, я увидел, как и на его лице отобразились недоумение и ужас. Он неловко объяснил, что оставил брата на руках у слуг, которые, как и я, страдали от морской болезни… Теперь они беспомощно молчали. Мы обыскали трирему, мы несколько раз обшарили трюм, снасти, все углы и закоулки в надежде, что где-то затаился наш ребенок.

Луция мы так и не нашли.

Мы так никогда и не узнали, что сталось с нашим сыном. Должно быть, волна подхватила его и вынесла за борт. Вспоминая бесконечную агонию Кая, я тщетно утешал себя тем, что тот умер очень быстро; меня мучила мысль о том, как тонул, беспомощно барахтаясь, мой перепуганный до смерти малыш. Каковы же должны были быть страдания матери? Беспомощный, неспособный найти слова поддержки, я молча обнимал Прокулу, которая невидящим взором смотрела на это прекрасное, покойное море.

Бесконечная пустота, с которой я боролся прежде, отдаваясь работе и непрестанно посвящая себя моим делам, вновь закралась в глубины моей души. Смерть Луция вновь вернула мне ощущение собственной слабости, одиночества, вызвала неотступное чувство страха. Жизнь вновь стала казаться мне чудовищной и жестокой комедией. Я никогда не знал ответов на главные вопросы, которые она ставила передо мной. И однако порой мне казалось, что я должен когда-то эти ответы получить.

Мы пристали к берегу в Мизене в мартовские иды, роковую для Рима и его правителей пору: в это время умер Кесарь, а Кай появился на свет…

Трудно сказать, было ли то чистым совпадением: те мартовские иды, когда Кай Калигула праздновал свой двадцатипятилетний юбилей, знаменовали конец божественного Тиберия, прожившего семьдесят восемь лет.

Едва мы причалили, я узнал о его кончине и о том, что ему наследует его племянник Кай. Как ни было тяжело мое горе, вызванное потерей сына, печаль не ослепляла меня настолько, чтобы уразуметь, что значил для меня уход Тиберия…

Благосклонность, которой пользовался у Кесаря мой отец, восходила к эпохе, когда Тиберий Клавдий Нерон почти не имел шансов прийти к власти; она распространялась и на мою персону. До истории со щитами я понятия не имел о той симпатии, которую кесарь ко мне питает, хотя и симпатия его была опасной, как и все, что касалось этого человеконенавистника с острова Капри. Однако только его хорошее отношение помогло мне избежать печальной участи в дни, когда Элий был у власти. Я возвратился в Италию в полной уверенности, что мое прокураторство получило одобрение всевластного кесаря, о чем он и написал мне в письме.

Смерть Тиберия Августа мигом все изменила, тем более что к власти пришел человек, имевший все основания меня ненавидеть.

Много народу пострадало за те четыре года, пока Кай правил государством. Еще больше было обмануто счастливым началом его правления… Что до меня, то я начал испытывать страх в то самое мгновение, когда, объявив о своем приезде, попросил аудиенции. Я понимал, что он сохранил мне жизнь лишь потому, что не желал прежде времени открыть Риму свое истинное лицо, принуждал себя к великодушию, чуждому его натуре.