Болезнь Портного - Филип Рот

Обшитый досками дом, в котором прошло детство Тыквы, оказал на меня столь сильное впечатление, словно был он не самым типичным гойским жилищем, а, по меньшей мере, Тадж-Махалом. Бальбоа, наверное, знакомы те чувства, которые я испытал, увидев впервые качели, подвешенные к потолку веранды. Она выросла в этом доме. Девушка, которая позволила мне снять с нее лифчик, девушка которую я тискал в общежитии — эта девушка выросла здесь! За этими гойскими занавесками!.. Смотрите-ка — в этом доме жалюзи!

— Мамочка, папочка, это мой приятель по колледжу, о котором я вам писала. Я пригласила его в гости на выходные, — говорит Тыква, представляя меня своим родителям на Дэвенпортском вокзале.

Я — «гость на выходные»?! Я — «приятель по колледжу»?! Господи, на каком языке она говорит. Я — «бандит, вантц», я сын страхового агента. Я посланник равви Уоршоу!

— Как дела, Алекс?

На что я, конечно же, отвечаю:

— Спасибо, хорошо.

Что бы мне ни говорили в первые сутки пребывания в Айове, — я отвечал всем: «Спасибо!». Я благодарил даже неодушевленные предметы. Толкнул случайно стул: «Извините. Спасибо». Роняю на пол салфетку, наклоняюсь, залившись краской, чтобы поднять ее, и слышу собственный голос:

— Спасибо!

Это я благодарю салфетку. А может — пол? Не правда ли, моя мама может гордиться своим маленьким джентльменом? Он вежлив даже с мебелью!

Говорят, что в английском языке есть такое выражение: «С добрым утром!» Я, во всяком случае, что-то об этом слышал, хотя мне оно казалось бессмысленным. Да и с какой стати эта фраза должна нести какой бы то ни было смысл, если дома я во время завтраков прохожу под кличками «Кислая пилюля» и «Брюзга»? И вдруг здесь, в Айове, под влиянием местных жителей я превратился в гейзер, фонтанирующий «добрыми утрами»! Понимаете, стоит солнечному лучу поутру озарить их лица, как тут же начинает происходить какая-то химическая реакция: «Доброе утро! Доброе утро! Доброе ут ро!» Они умеют произносить эту фразу с полдюжиной разных интонаций! Вслед за этим все начинают спрашивать друг у друга, «хорошо ли спалось». Они и у меня спрашивают! Хорошо ли мне спалось? Я не знаю, мне надо подумать — вопрос застал меня врасплох. Хорошо-ли-мне-спалось? Да, конечно! Думаю, что да! Эй, а вам хорошо спалось? «Спал как бревно» — отвечает мистер Кемпбелл. И впервые в жизни я ощущаю всю силу, которую заключает в себе улыбка. Этот человек, торгующий недвижимостью и являющийся старшим советником Дэвенпортского муниципалитета, говорит, что он спал как бревно, и мне вдруг действительно представляется бревно! Я понял! Он спал глубоким сном, не ворочаясь — как бревно!

— Доброе утро! — говорит он мне, и я вдруг понимаю, что слово «утро» означает именно промежуток времени между восемью часами на рассвете и полуднем. Мне никогда еще это не приходило в голову. Он хочет, чтобы время между восемью и двенадцатью часами было добрым, то есть приятным, радостным и полезным! Мы все желаем друг другу четыре часа удовольствий и удачи! С ума сойти! Вот здорово! Доброе утро! А ведь это в равной степени относится и к «доброму дню»! И к «доброму вечеру»! И к «доброй ночи»! Бог ты мой! Аглийский язык — это средство общения! Оказывается, беседа — это не перекрестный огонь, когда стреляешь ты, и стреляют в тебя! Когда ты пригибаешься под пулями, чтобы спасти свою шкуру, и стараешься убить врага! Слова, оказывается, не только бомбы и снаряды, — нет! Это маленькие подарки, содержащие в себе смысл!

Погодите, я еще не все сказал. Я и без того совершенно ошарашен пребыванием в доме с гойскими занавесками, смущен тем, что желал многих часов удовольствия гоям, — так нет, ведь надо же было усугубить этот экстаз дезориентации! Знаете, как называлась улица, на которой стоял дом Кемпбеллов? Улица, на которой выросла моя подружка? Где она прыгала, скакала, каталась на коньках, играла в «классики» и спускалась с горки на санках, — пока за полторы тысячи миль отсюда, в местечке, которое почему-то считается территорией той же страны, я мечтал о ней. Знаете, как называлась улица? Нет, не Ксанаду — гораздо лучше, гораздо нелепее: улица Вязов! Вязов! Понимаете, меня словно бы унесло радиоволнами в нутро нашего старенького «Зенита», и я очутился среди персонажей радиопьесы «Семья одного человека». Улица Вязов. С деревьями — настоящими вязами, должно быть!

Если честно, то я понятия не имел, какие деревья растут на улице Вязов, когда впервые увидел их в среду из окна автомобиля Кемпбеллов. Мне понадобилось семнадцать лет, чтобы научится распознавать дубы, да и то: если желуди уже осыпались, я вполне могу ошибиться. В окружающем пейзаже меня в первую очередь привлекает не флора, а фауна. Ей-Богу. То, что трахается, и то, что трахают. А всю зелень я оставляю птахам и пчелам. У них свои проблемы, у меня — свои. Кто у нас дома знает название дерева, что растет из тротуара прямо перед входной дверью? Дерево — оно и есть дерево. Какая разница, какой породы древесина — главное, чтобы дерево не упало тебе на голову. Осенью (или весной? Вы случайно не знаете? Во всяком случае, я уверен, что не зимой) с дерева, которое растет перед нашим домом, осыпаются длинные серповидные стручки — внутри этих стручков находятся маленькие крепкие горошины. Отлично. Вот как этот научный факт интерпретируется моей матерью, Софи Линней:

— Если стрелять этими горошинами из рогатки, то можно выбить кому-нибудь глаз, и оставить несчастного слепым на всю жизнь.

(ТАК ЧТО НЕ СМЕЙ ЭТОГО ДЕЛАТЬ! ДАЖЕ В ШУТКУ НЕЛЬЗЯ НИ В КОГО ЦЕЛИТЬСЯ ИЗ РОГАТКИ! А ЕСЛИ КТО-НИБУДЬ СТАНЕТ ЦЕЛИТЬСЯ В ТЕБЯ, ТО ТЫ НЕМЕДЛЕННО ДОЛЖЕН СООБЩИТЬ ОБ ЭТОМ МНЕ!) Вот и весь багаж ботанических знаний, которым я обладал вплоть до того воскресного дня, когда, уезжая из дома Кемпбеллов на вокзал, я взглянул на табличку и почувствовал себя Архимедом: улица Вязов… значит… это вязы! Как все просто! Понимаете, оказывается не нужно обладать 158 пунктами коэффициента умственного развития, не обязательно быть гением, чтобы понять окружающий мир. Все действительно очень просто!

Если сравнить тот памятный уик-энд с историей человека, то для меня в те дни закончился каменный век. Всякий раз, когда мистер Кемпбелл называл свою жену Марией, у меня подскакивала температура. Я сижу и ем из тарелки, которой касались руки женщины по имени Мария! (Может, именно здесь кроется разгадка того, почему я с таким упорством избегаю называть Мартышку по имени. А если и называю, то лишь для того, чтобы сделать ей внушение. Нет?) «Господи, — молился я в поезде по дороге и Айову, — сделай так, чтобы в доме Кемпбеллов не было картинок с изображением Иисуса Христа. Избавь меня в этот уик-энд от лицезрения его трогательного пунима — и от встречи с людьми, носящими крест! Пожалуйста, сделай так, чтобы среди многочисленных тетушек и дядюшек, которые придут на праздничный обед, не оказалось антисемитов!» Потому что если кто-нибудь вдруг станет распространятся о «жидах», или обзывать евреев «пархатыми»… — я ему все зубы выбью! Он у меня подавится своими ебучими зубами! Нет-нет, никакого насилия (можно подумать, будто я действительно способен на насилие!), — действовать грубой силой — это их удел! Нет, я просто встану из-за стола — (что?) — и произнесу речь! Я устыжу их, я уязвлю их расистские сердца! Я процитирую Декларацию Независимости! Кто они такие, черт побери, спрошу я, и кем они себя воображают со своим Благодарением? Потом, встречая нас на вокзале, отец Тыквы спрашивает: