В перерывах суеты - Михаил Барщевский

— С дежурной сестрой.

— А других врачей не было? Только не врите!

— Да что мне врать! Я же сказал — с дежурной сестрой. Голубевой Катей.

— А что значит «относительно нормально»? Пожалуйста, говорите же!

— Мамочка немного порвалась, но с ней все будет хорошо.

— А что с мальчиком? — вдруг совсем тихим голосом спросила судья. И в этот момент она поняла, что испытывали сотни людей, глядя на нее, ожидая ее — Нины Николаевны — приговора. А сейчас она так же, именно тем же ищущим и просящим взглядом смотрела на этого молодого врача. Она пыталась по лицу понять, что ее ждет. Они, наверное, тоже. Хотя она уже и так знала — беда пришла. Чудес не бывает. Не бывает. И так ей слишком долго везло...

— Не с мальчиком, а с девочкой! С ней все нормально.

— Что?! С какой девочкой? Что вы сказали?!

— С девочкой, с девочкой. Ваша дочь тоже не поверила. Пришлось показать. Хотя мы и так всегда это делаем. А вам придется потерпеть. Дней пять. Но если главврач разрешит, то может быть...

Нина Николаевна его больше не слышала. Она плакала. Впервые за двадцать лет...

...Был бы жив сосед, что справа,

Он бы правду мне сказал...

В. Высоцкий.

Очень обидно лежать и умирать. Он уже ничего не мог сделать. Никто не мог. Все его родственники умерли от рака. Хотя нет, бабушка — от инфаркта. И сверстники умирали от рака. Кроме тех, кто погиб в автокатастрофах. Так там все хоть быстро и, наверное, без боли. А ему было больно. Порой очень больно. Нестерпимо больно. Но самое страшное — другое. Он все понимал. И все кругом понимали. Они, общаясь с ним, делали вид, что все в порядке, что он еще поправится. А он, жалея их, им подыгрывал. И делал вид, что верит. Но он все понимал. Ему так хотелось, чтобы его пожалели. Но они делали вид. Врачи делали вид. А он им подыгрывал. Почему он должен жалеть их, остающихся жить, а не они его, уходящего? Уходящего неизвестно куда.

Он множество раз читал о себе: рецензии, доносы, характеристика. Но сейчас перед глазами вставали строки только одного, возможно, последнего документа в его жизни. Нет, потом, конечно, будет еще и свидетельство о смерти, но он его прочесть не сможет. А вот эту выписку из больницы, или, как говорят врачи, эпикриз, он читал.

«Больной — Вакуленко Дмитрий Михайлович, 1957 года рождения, профессия: тележурналист».

Умирать в сорок три обидно. Нет, дело даже не в возрасте. Обидно потому, что всю жизнь он вкалывал. Вкалывал за пятерых. Пробился из ниоткуда на самый верх. Из нищеты — в достаток. Из неизвестности — в сумасшедшую популярность. Еще год назад, когда он жил нормальной жизнью, не проходило и дня, чтобы кто-то не попросил у него автограф. Он к этому привык, считал нормой. А вот когда два месяца назад, а может, больше (время стало течь как-то иначе), врач на рентгене попросил у него автограф для сына, он посчитал это бестактностью. Ему подумалось, что это, может быть, его последний автограф. Предсмертный. Не должен был врач этого делать!

«При поступлении: жалобы на боль в нижней части кишечника, неполное опорожнение кишечника, отсутствие аппетита».

Больно. Лежать больно. Пошевелиться еще больнее. Врачи требуют, чтобы он ворочался. Иначе пролежни. А какая разница? Ну умрет он на неделю или две позже. Меньше мучиться. Нет, надо повернуться. Придет дочь, узнает от сиделки, что он не ворочался, может догадаться, что он все понял. Начнет его убеждать. То есть врать. А ему не хотелось, чтобы дочь ему врала. Особенно перед смертью. Он очень любил ее. Все отцы любят дочерей. Но он любил ее сильнее других.

Дочь была его созданием. В детстве он много раз слышал, как его родители ругались — кто из них виноват, что он растет таким, а не другим. И когда сам стал отцом, решил, что он, и только он, будет решать, как воспитывать свою дочь. Он всегда заставлял себя относиться к ней, как к взрослому человеку. Лет с двух или с трех. Он не заставлял ее что-то делать, а подводил к тому, чтобы она решила сама сделать так, как он хотел. Если они с женой собирались поехать в отпуск в Сочи, то ей говорили: решай, проводим отдых на даче или едем на море. Если она говорила «на даче», он соглашался, что тем более и мама хочет на даче, но его смущают комары и то, что нельзя будет накупаться. Тогда она говорила: «Нет, хочу купаться, поехали на море». Он опять соглашался, и они ехали в Сочи. Но когда она там начинала по какому-нибудь поводу канючить, он напоминал: «Ты сама решила ехать в Сочи, это твое решение, теперь не канючь». С самого ее детства он хотел воспитать в ней понимание того, что за свои решения и поступки всегда приходится расплачиваться самому. Он ее наказывал. Не часто, но наказывал. И никогда не прощал. Ни разу. Уже лет с пяти она не просила прощения. То есть просила, если понимала, что была не права, но не для того, чтобы ее простили и отменили наказание. Она знала, что этого не будет. Он уже тогда понимал, что, воспитывая в ней сильный характер, он станет первым, на ком она его испробует, когда подрастет. И между четырнадцатью—восемнадцатью, он «отхлебал» по полной программе. Но никто и никогда из окружающих не мог ее себе подчинить. Взять на слабо. Заставить или уговорить сделать то, чего она не хотела. А захотеть она могла что-либо только тогда, когда могла просчитать все последствия. Она не курила, никогда не бывала пьяной, даже не пробовала наркотики. Но с ней было так тяжело! Она была очень сильной. Очень. И он должен был «соответствовать». Он понимал, что нельзя воспитывать словами, нравоучениями. Только один принцип: «делай, как я»!

А сейчас ему хотелось быть слабым. Ему хотелось поплакать, чтобы его пожалели. Но при ней было нельзя. И при тех, кто с ней общался, тоже нельзя. Ей бы рассказали. От нее не посмели бы скрыть. Она умела подчинять себе людей. Они чувствовали ее силу и сами, добровольно, прогибались. Конечно, ее, как и его самого, люди не любили. Люди вообще любят тех, кто слабее, кого можно пожалеть, дать совет, помочь. То есть тех, кто дает возможность почувствовать превосходство над собой. Зато ей побоятся сделать подлость, наступить на мозоль. Ее будут просить о помощи и не любить. Он так прожил последние лет двадцать. Последние.

Опять приступ этой глубокой боли. Наверное, женщина при схватках, когда рожает, испытывает такие же боли. Но она хотя бы знает за что. За какое удовольствие в прошлом и ради какого удовольствия в будущем. А он за что? Приятель его отца, уехавший в Америку в начале восьмидесятых, позвонил спустя лет пять и рассказал, что он болен, у него рак. Звонил попрощаться. Отец, пересказывая их прощальный разговор, не мог понять, зачем это американские врачи, во-первых, раскрыли диагноз, и, во-вторых, Яша сказал, что он имеет «голубую таблетку», которая у него на тумбочке и которую он может выпить, когда станет невтерпеж. Тогда он ответил отцу, что не так уж это и бесчеловечно, сказать пациенту, что он безнадежно болен. А сегодня он точно знал, что американцы, со своим предельным рационализмом, правы. Они, по крайней мере, не вынуждают родственников и врачей врать больному. А у того есть возможность спокойно завершить свои, как говорят, «земные дела». Глупое выражение. Как будто есть дела «неземные»!