HOHMO SAPIENS. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер

Поэтому трехбуквенные ученые степени в этой конторе изначально веселы — доктор строительных навыков или кандидат токарных приемов. А в нашей стране лучше лома нет приема! Вот и ломятся народные умельцы по простоте душевной в академики навык-наук.

Так, небеспричинно, в будние дни наш Политехнический напоминал разворошенный муравейник: профессора, доценты, ассистенты, лаборанты и вахтеры в руках, карманах и багажниках тащили с кафедр все, что не было монументально отлито в металле или бетоне. Как один, обладатели золотых рук, они изобретательно ваяли из унесенного с ветром утиля разнообразные предметы домашнего и садово-огородного уюта. Поэтому фундаменты их дачных домиков чем-то напоминали электромоторы, а столы, стулья, окна и двери — контуры лабораторных верстаков. В этой кулибинской ползуновщине был и позитивный элемент: в институте естественным образом поддерживалась убогая монастырская чистота, радующая зоркий глаз министерских комиссий и делегаций дружественных политехнических заведений.

А вот и конец анекдота: «Покупатель спрашивает: «А из политехников у вас ничего нет?» А вежливый продавец отвечает: «А это добро — напротив, в магазине «Хозтовары», отдел «Умелые руки». Недорого».

Гаудеамус игитур!

Рядовая командировка в подшефный плодово-овощной совхоз «Новый» в качестве командира отряда первокурсников — бывших абитуриентов кончилась для меня очень хорошо: юные студиозы меня полюбили, а руководство возненавидело. Да так, что в знак презрения больше никогда уже на летние сельхоззаготовки не посылало.

Поместили меня с остальными отцами-командирами в трехэтажную хрущевку, специально выстроенную для этих прикладных целей, а ребятишек — в пока еще не достроенные бараки. Все вместе называлось «Лагерь труда и отдыха «Ровесник»». Утром кормили, везли в автобусах на поля, а вечером привозили. Это был труд.

С отдыхом было не так просто. После двух часов езды туда-обратно и восьми часов болтания под раскаленным солнцем отдых для большинства недавних домашних детей заключался в мертвецком сне до следующего «рабочего дня». Почему в кавычках? А потому, что работой то, что предлагалось, называть можно только в победных отчетах. Село, если и отличалось в чем-то от города, то лишь бескрайними просторами для всеобщего ничегонеделания.

С собой я захватил в качестве постельной книги «Кодекс законов о труде», предполагая заранее череду конфликтов как с аборигенами, так и с пославшими мя политехническими грамотеями. В первую же ночь любви к законам о труде я прочитал, что лица, не достигшие восемнадцати лет, являются несовершеннолетними и должны работать не восемь часов, а четыре — за зарплату совершеннолетних за восемь часов.

Утром я отделил от несовершеннолетних абитуриентов переростков — бывших второгодников и солдат запаса, которых передал по предварительному сговору коллеге Гильману, отцу-командиру второкурсников. После чего заявился с заложенными страницами к местному начальнику совхозного отделения. Он безотлагательно меня принял. За идиота. И в простых и доступных выражениях отправил восвояси. На прощание я предупредил, что ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра малолетки на работу не выйдут. А на четвертый день отдыха в лагере беззаконного труда «Ровесник» распрощаются с рабским филиалом политехнической альмы матери. Всю ответственность я благородно взял на себя, зная, что кодекс труда чудесным и неожиданным образом открывает мне путь к кодексу чести.

Назавтра, пронаблюдав веселый детский визг забастовщиков на лужайке перед совхозной конторой и принародно изругавшись матом, малый начальник, фамилию которого я не только не помню, но и не знал никогда, телефонировал большому начальнику.

И тот прибыл на место преступления ровно по моему плану — на третий день.

Малый начальник, выставив совсем не овощную по калорийности задницу на обозрение забастовщиков, долго что-то объяснял не вылезавшему из автомобиля шефу. Потом отодвинулся, дав ему возможность высказаться.

Я бы никогда не вспомнил и фамилию докладчика, если бы не короткий диалог с ним перед конторой.

— Ты, ученый хуев! — заорал пузатый сельско-хозяйственник, не вылезая из служебной «волги». — Я член бюро обкома Лопач. И я здесь командую, кому и сколько работать!

— Вы перепутали мою фамилию, я — ученый Глейзер, а не Хуев, уважаемый товарищ Жопач!

— Что ты сказала, сволочь?

— Я сказаж: товарищ Жопач — дежо в том, что я с детства твердое «эль» не выговариваю!

На этом прения внезапно прекратились — аргумент оказался убойным, и членовоз, подняв облако пыли, умчался в райком, а может быть, и в сам обком без ясной резолюции малому начальнику, что же ему делать с укороченной наполовину рабсилой.

На следующий день бригада малолеток была откомандирована на синекуру — помогать корейцам пропалывать лук. Участок у узкоглазых шабашников из дружественного Таджикистана был маленьким и ухоженным, так что в помощи они по большому счету и не нуждались. Час туда, час обратно: трудодень из четырех часов пролетал быстро и не утомительно. На радость юным батракам. А каким горем луковым занимались кимирсены и лисынманы, я понял чуть позднее.

В нескольких километрах от лагеря труда и отдыха «Ровесник» Политехнического института располагался лагерь отдыха и труда «Энтузиаст» госуниверситета. И отцы-командиры последнего зазывали меня, своего старого собутыльника, заехать к ним как-нибудь на товарищеский ужин с воспоминаниями. Что однажды мы и проделали с коллегой Гильманом, малопьющим, но легким на подъем.

Было это в вечер выходного. Водку я закупил в городе, загрузив ее в багажник своей «копейки», захватил по пути коллегу Гильмана с горячей домашней помывки под пивко и без промежуточной остановки в месте нашего предназначения прикатил непосредственно в лагерь «Энтузиаст» по забитому автотранспортом шоссе. Воспоминаний об ужине с воспоминаниями о днях минувших у меня не осталось — ужин как ужин. Но возвращаться в подпитии по трассе было несерьезно. Тем более что плохиш Гильман открыл мне военную тайну: от лагеря до лагеря можно проехать по взлетно-посадочной полосе секретного аэродрома стратегических бомбардировщиков, базирующихся за околицей совхоза и лагерей. Ни ментов, ни охраны. На всякий случай возьмем полбутылки — и охрана самоликвидируется!

Попрощались. Поехали. Беспрепятственно въехали на взлетно-посадочную полосу. Набрали скорость. Пьяненький Гильман визжит:

— Не бери руль на себя, Коккинаки, а то взлетим!

Полоса ровная, железобетонная, вся в цветах метровой высоты. Красотища!

Вдруг коллега Гильман как заорет:

— Остановись, Володька! Свети на обочину! Это же Papaver somniferum! Мак опиумный! В промышленном масштабе! Во дают!

Вышли из машины. При свете фар картина потрясающая: разноцветье от белого до синего, в алых пятнах. И ни души.

Бывший пионер-мичуринец Гильман с видом знатока-наркодилера отковыривает с верхушки куста уже поврежденную кем-то цветочную коробочку.