Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев - Хелен Раппапорт

Утром 1 марта, в среду, Филип Шадборн осмотрел «обугленный и дымящийся остов здания» Судебной палаты на Литейном проспекте и обнаружил, что ее внутренний двор был полон народа, который «рылся там в поисках сувениров на память среди того, что стало уже пережитком прошлого»{453}. Парадная лестница была полностью разрушена, «на пьедестале осталась только нижняя треть мраморной статуи императрицы. Ее почерневший торс лежал у моих ног; голова императрицы, ее скипетр, держава, корона превратились в обломки». В конце длинного темного коридора он вышел на один из внутренних двориков и содрогнулся, оказавшись «внутри этой громадной человеческой клетки, где все было из стали и камня, лязгало и обдавало холодом». В некоторых камерах он увидел остатки последней еды – ломти черного хлеба, – брошенные, «когда узников позвали на свободу». В разгромленном кабинете председателя Судебной палаты он «наткнулся на сделанный маслом грудной портрет императора». Богатый инвентарь часовни был «в полном беспорядке; книги, церковное облачение, рясы, мантии – все валялось на полу. Мраморный алтарь был поврежден, и толпа с любопытством копалась в обрядной утвари». Внезапно молодой солдат «схватил богато расшитую рясу и набросил ее себе на плечи, затем нацепил длинный изящно украшенный воротник[62] и, наконец, нахлобучил набекрень конусообразную митру. Вслед за этим он открыл «Завет» и начал ернически распевать басом». Шадборн невольно подумал о том, что буквально неделю назад такое неподобающее поведение было бы «немыслимо». Но здесь сейчас «весь мир перевернулся вверх дном»: «невероятное стало вполне обычным, а обычное просто исчезло»{454}.

Оказавшись посреди всего этого, иностранцы находились в замешательстве и страхе, – прячась в своих квартирах, по словам Клода Анэ, «взволнованные, обеспокоенные, встревоженные, вздрагивавшие от малейшего шума». «Куда нас несет? Что будет назавтра?…Будет ли правительство, назначенное в Петрограде, признано остальной Россией? Будет ли оно в состоянии восстановить порядок в стране?» – спрашивали они друг друга. В домах своих французских друзей Клод Анэ заметил растущую тревогу по поводу ситуации за пределами России: «Важный вопрос, ужасный вопрос заключался в следующем: «А как же война?»{455} У обычных же питерцев революция на какое-то время вытеснила мысли о войне. Они забыли даже про царя, чье возвращение ожидалось в ближайшие дни.

Лишь в три часа ночи 28 февраля Николай II наконец выехал на царском поезде из Ставки в Могилеве – только для того, чтобы в шести часах езды до Петрограда, у Бологого, повернуть назад в результате забастовки железнодорожников, которые вывели из строя полотно. Николай II направился в Псков, куда он прибыл рано утром 1 марта и откуда связался по телеграфу с председателем Временного комитета Государственной думы Родзянко в Петрограде, чтобы неохотно согласиться на политические уступки. Но было уже слишком поздно. Ответ Родзянко был резким и прямым: «Настало время отречься от престола»{456}.

Усталый и подавленный, занятый мыслями о встрече со своей женой и больными детьми и обеспокоенный судьбой русской армии на фронте, Николай II обсудил с командующим Северным фронтом генералом Рузским в его ставке в Пскове сложившуюся ситуацию. Рузский также посоветовал ему отречься от престола. После этого Николай практически не сопротивлялся, когда специальные представители Государственной думы депутаты Александр Гучков и Василий Шульгин прибыли в Псков на поезде из Петрограда, чтобы оказать на него дальнейшее давление и вынудить сдаться. Николай II заявил, что отрекается ради спасения страны; принимая это решение, он не руководствуется чьими-либо политическими требованиями. Он исполнял свой долг, прежде всего, «перед Богом и Россией»{457}. Он также принял решение отречься от престола и от имени своего сына Алексея, больного гемофилией, опасаясь, что в случае наследования Алексеем престола при чьем-либо регентстве их неминуемо разлучат и его, Николая II, отправят в изгнание. Во второй половине дня 2 марта царь согласился с проектом своего манифеста об отречении и подписал его незадолго до полуночи, определив своего младшего брата, великого князя Михаила Александровича, своим наследником. Спустя буквально день великий князь Михаил Александрович также отказался от престола, заявив, что примет верховную власть лишь в том случае, если она будет предложена ему всенародно избранным Учредительным собранием. Однако создание такого органа, как хорошо было известно великому князю, являлось пока еще несбыточной мечтой.

В час ночи 3 марта поезд Николая II направился обратно в Могилев, а оттуда – в Царское Село. Петроградские газеты от 5 марта сообщали о том, что бывший царь «решил взять незаслуженный отпуск в Ливадии в Крыму». Однако 9 марта бледный и измученный Николай II в форме полковника лейб-гвардии казачьего полка наконец воссоединился со своей семьей, которая уже находилась под домашним арестом в Александровском дворце Царского Села{458}. Вообще-то Николай II выразил желание, чтобы ему позволили выехать в Крым и жить там, однако ему было в этом сразу же отказано. Были надежды на то, что удастся убедить короля Георга и британское правительство принять царскую семью, но предварительные консультации по этому вопросу вскоре закончились ничем. В то время как Николай II и его семья ждали решения по своей судьбе, к нему относились так же, как и к любому русскому, обращаясь к нему: «Гражданин Романов». Многие вскоре стали называть его просто «Николай». Что же касается царицы, то газеты вернулись к ее прежнему имени – «Аликс Гессе».

Морис Палеолог был потрясен той скоростью, с которой царь сдался. Он рассуждал в этой связи: «Все произошло так случайно, обыденно, прозаично, а самое главное – с таким равнодушием и самоуничижением со стороны главного героя!» «Царь всея Руси был свергнут с трона с такой же легкостью, с какой провинившегося школяра оставляют в классе после уроков», – писала Эдит Хеган, услышав эту новость. «Династия Романовых исчезла во время бури, – отметил Клод Анэ. – Не нашлось никого, чтобы защитить ее; она обрушилась, словно из нее ушли все жизненные соки». «Николай отрекся. Все испытывают чувство облегчения. Вандеи[63] не будет», – написал еще один иностранец из числа американцев{459}. Большинство американцев в Петрограде были полны энтузиазма, однако Дональд Томпсон невольно мечтал, чтобы царь (еще до своего отречения) вернулся бы в город и проехал бы вниз по Невскому проспекту, «стоя в своем автомобиле с непокрытой головой и обращаясь к народу, как это сделал Тедди Рузвельт, – вот тогда он бы остался царем России». Ему казалось, что все было достаточно просто: надо было лишь дать народу хлеб и согласиться с новым правительством. Томпсон чувствовал жалость к царю: «в глубине души он был настоящим русским, и даже теперь я все еще верю, что, если бы его попросили, он пошел бы на фронт и сражался бы за Россию». Что же касается того «блестящего будущего», которое, как его все пытались убедить, теперь, когда царь ушел, наступит, Томпсон не считал его «многообещающим»{460}.