Раки-отшельники - Анне Биркефельдт Рагде

— Мы достали специальные сосуды, — сказала Лиззи. — Стерильные.

— С ума сойти! — воскликнул Крюмме. — Вы были так уверены, что мы согласимся…

— Вообще-то да, — призналась Лиззи. — Поскольку теперь мы все вчетвером сможем быть родителями.

— Удивительно, — сказал Эрленд. — Мысль о специальном агрегате сперва пугала меня до смерти, но раз теперь мы будем вдвоем, все не так страшно. А что если вы не забеременеете? Или забеременеет только одна? Ведь многие годами…

— Думаю, забеременеем, — сказала Ютта. — Обе. Вы же знаете, что у нас с Лиззи у обеих было по аборту, после отношений с мужчинами, а потом мы поняли, что… Но в любом случае… Лиззи забеременела при прерванном акте, а я умудрилась залететь, пользуясь маточным кольцом и подмываясь! Мы суперплодовиты.

— Думаю, нам стоит выпить весь алкоголь, который есть в доме, раз уж вам придется обходиться без него больше девяти месяцев, а нам целую неделю, — предложил Эрленд.

Когда они с Крюмме рухнули дома в постель часа в три ночи, Эрленд прошептал:

— Крюмме, я серьезно думаю про ров с водой.

— Дорогой мой, иди сюда…

— И про крокодилов. Надеюсь, трех штук хватит. Хотя я размышляю о четвертом.

— Я люблю тебя, Эрленд. С тобой я самый счастливый мужчина на свете, ты знаешь об этом?

— М-м. От тебя так вкусно пахнет… Да, знаю. Это взаимно. Когда я тут думал, что ты недоволен нашей жизнью… Мне было незачем жить, Крюмме. Я даже не вкладывал душу в витрины, так это было ужасно.

— Я гордился тобой сегодня, когда ты ответил «да». Так сразу. Я почувствовал такую… уверенность. Понимаешь?

— Оно само вырвалось. Я хотел. Я хочу. У меня есть скидки на детскую одежду в «Бенеттоне», я тебе говорил? Помню, как засмеялся, когда Поульсен мне об этом сообщил, и ответил: «К чему они мне?» Может, это был знак. Ведь в этот же день тебя сбила машина.

— Послушай, — сказал Крюмме, — а что если мы повесим шкаф прямо на стену во всю длину гостиной? С подсветкой. На приличной высоте. Будет красиво.

Эрленд закрыл глаза и представил себе новый шкаф. Поток света вдоль всей стены, он может расставить фигурки Сваровски по темам, и они будут привлекать куда больше внимания на высоте глаз, это будет настоящая феерия! И новые фигурки, которые пришли по почте. Целые и невредимые.

— Я тебя люблю, Крюмме.

— Ты уже получил новые фигурки? Которые заказал?

— Да. А ты… Я купил единорога.

— Я знаю. Видел.

— Правда? — спросил Эрленд и приподнялся на локте, рассматривая сверху такое знакомое лицо Крюмме. Он искал признаки обиды в его глазах и прошептал: — Я поставил его в самый конец. Извини. Просто…

— А я воспринял это как признание в любви, — ответил Крюмме. — Что ты не можешь без него обойтись.

— Не могу. Ведь он — это ты.

— Иди сюда, мышонок. Прижмись.

— Вообще-то ближе уже не могу.

— Тогда выключи свет.

Эрленд должен был ждать его на платформе, что для Маргидо было огромным облегчением. Когда он оказался здесь, пересаживаясь на поезд во Фредриксверк, центральный вокзал кишел людьми, звуками и движением, и было очень трудно ориентироваться в толчее и суматохе, натягивавшей все чувства до предела.

— А, вот и ты, — сказал с улыбкой Эрленд, внезапно оказавшийся перед ним. Они поздоровались за руку.

Как странно было видеть Эрленда среди чужой жизни и в то же время понимать, что здесь он живет и во многом чувствует себя дома. Эрленд изменился. Волосы его были короче, чем на Рождество, и необычайно черные, прямо иссиня-черные. Глаза казались темнее, чем на Несхове, видимо, он их подвел черным и накрасил ресницы. Маргидо обратил на это внимание, поскольку сам приводил в порядок лица, которые потом внимательно рассматривались на фоне белой шелковой подушки. Но, как всегда, Эрленд был хорошо одет. Аккуратно и соответственно возрасту, не то что многие сорокалетние мужчины, которые напяливают на себя молодежную одежду. Все это Маргидо успел отметить даже несмотря на усталость.

Он устал, как не уставал никогда раньше, и все время удивлялся, какое все вокруг новое и непривычное, хотя это была всего лишь Дания.

У еды был другой вкус, молоко на завтрак, начинка для бутербродов, все эти мелочи, на которые дома он не обращал внимания, полагая, что они неизменны. Ко всей еде подавался алкоголь, даже на завтрак, тогда выпивали шнапс. И все вывески на датском, он никогда раньше их не видел и поразился, насколько старомодными кажутся эти слова, будто бы самый консервативный норвежский, впрочем, так оно в каком-то смысле и было. Но самое сильное впечатление на него произвела разговорная речь. Слышать вокруг себя датский с утра до вечера; звуковая картина мира совершенно преобразилась, и вместе с ней и вся реальность вокруг. Он задумался, какое впечатление произвела бы на него совершенно чужая культура, если даже датская поразила его так сильно. Если бы он поехал… в Тунис, или в Китай, или в Австралию. Было бы просто невыносимо.

— Было бы глупо приехать и не повидаться, — сказал он.

— Конечно. Когда у тебя самолет? — спросил Эрленд.

— Без пяти девять вечера. Прямо в Трондхейм.

— Да, из Трондхейма в Копенгаген совсем недалеко. И у тебя есть еще несколько часов. Может, оставим багаж в камере хранения и сходим на небольшую экскурсию, а потом поедем к нам? Русалочка и Королевский дворец? Парк Тиволи в это время года закрыт.

— Спасибо, Эрленд, но я так устал, у меня столько впечатлений. Больше всего я бы хотел сесть в удобное кресло.

— Ладно. Художественную ценность Русалочки все равно сильно преувеличивают, она крошечная и сверху донизу загажена чайками.

— Наверно, надо взять такси. Где они паркуются?

— Мы живем совсем недалеко. Было бы смешно ехать. Взять твою сумку? Как странно, что ты здесь. Вот уж кого я меньше всего предполагал увидеть в гостях. Ты постоянно удивляешь, Маргидо.

Он не знал что ответить и промолчал. Это «постоянно»… Он прекрасно понимал, на что намекает Эрленд. Лишь бы только он не начал это обсуждать.

На улице было холодно и пасмурно, ледяной ветер дул по ногам у самого асфальта. И во Фредриксверке оба дня было то же самое. Он думал, что в Дании теплее, а оказалось, все наоборот, здесь холоднее, чем в Трондхейме. Он мерз в поезде, и теперь промерз до самых костей, но не жаловался. В квартире должно быть тепло.

Эрленд широкими шагами прокладывал дорогу, и хаос вокруг его совсем не касался. Уличный певец стоял с гитарой и гармошкой прямо перед главным входом, удивительно, как он умудрялся спокойно стоять и играть в такой холод.

Проходя вдоль улицы, которая называлась Стрёгет, главная пешеходная улица Копенгагена, Эрленд показал брату Круглую башню и шпиль собора святой Троицы.