Бабель. Человек и парадокс - Давид Розенсон

Далее идет уже знакомый нам текст: «И еще сообщается от имени еврейско-русского писателя Михаила Светлова о кончине двух советских писателей еврейского происхождения — Михаила Голодного (настоящая фамилия Эпштейн) и Александра Ясного. Неизвестно, умерли ли они естественной смертью или погибли в процессе чистки.

Все трое — Светлов, Голодный и Ясный — были известны как друзья Ицика Фефера».

Как видно, это сообщение казалось редакциям разных партийных газет настолько важным, что они — зная, что у каждой газеты свой круг читателей, — напечатали и снова повторили (как в «Даваре») одно и то же.

И наконец очень важный отзыв Шленского о его работе над переводом Бабеля (Мелодия и голубятня // Аль а-мишмар. 1963. № 8, апрель):

«Перевод? Я ветеран в этом ремесле, которое взыскует строго, а платит убого. На мою долю выпали его бессчетные тернии и редкие розы. Но на этот раз (или мне это только кажется?), на этот раз я испытал нечто совершенно иное, никогда прежде мною не испытанное.

Всякая работа над переводом, если только стремишься к мастерству, по сути, есть встреча с кем-то другим, иным, и сводится к игре и маскараду. Язык — с другим языком, пейзаж — с другим пейзажем, мелодика — с полной своей противоположностью. И вдруг, на этот раз, словно исчезла перегородка инакости и явилась одинаковость. Словно переводчик вышел на встречу с другим, а встретил себя. И конечно, это начинается с мелодии, все начинается с ритма».

Лея Гольдберг о Бабеле

Лея Гольдберг. Ицхак Бабель: на иврите, в письмах и вообще… (О сборнике «Сипурим» в переводе Авраама Шленского.)

// Амот. 1963 (2-й год выпуска). № 1. Июнь-июль.

Лея Гольдберг не просто оценивает новые переводы Бабеля на иврит, она пишет подробную работу о творчестве Бабеля, используя сборник 1957 года с предисловием И. Эренбурга; воспоминания венгерского писателя-коммуниста Эрвина Шинко (1898–1967), который «был в 30-х годах близок к Бела Куну и провел тогда несколько лет в Москве, пытаясь опубликовать там книгу о встречах с Бабелем в 1938 или 1939 году»; переписку Бабеля с членами семьи в Брюсселе, «опубликованную только по-итальянски»: Babel I. Racconti proibiti е lettere intime (a cura di Maria Olsufieva). Milano: Feltrinelli, 1961.

Лея Гольдберг начинает статью с полного текста рассказа Бабеля «Кладбище в Козине» в переводе А. Шленского (Бабель И. Сипурим / Иврит: А. Шленский. Сифрият поалим, 1963).

Кладбище в Козине

Кладбище в еврейском местечке. Ассирия и таинственное тление Востока на поросших бурьяном волынских полях.

Обточенные серые камни с трехсотлетними письменами. Грубое тиснение горельефов, высеченных на граните. Изображение рыбы и овцы над мертвой человеческой головой. Изображения раввинов в меховых шапках. Раввины подпоясаны ремнем на узких чреслах. Под безглазыми лицами волнистая каменная линия завитых бород. В стороне, под дубом, размозженным молнией, стоит склеп рабби Азриила, убитого казаками Богдана Хмельницкого. Четыре поколения лежат в этой усыпальнице, нищей, как жилище водоноса, и скрижали, зазеленевшие скрижали, поют о них молитвой бедуина:

«Азриил, сын Анания, уста Еговы.

Илия, сын Азриила, мозг, вступивший в единоборство с забвением.

Вольф, сын Илии, принц, похищенный у Торы на девятнадцатой весне.

Иуда, сын Вольфа, раввин краковский и пражский.

О смерть, о корыстолюбец, о жадный вор, отчего ты не пожалел нас, хотя бы однажды».

Лея Гольдберг пишет:

«Кто из читателей этого рассказа, из цикла рассказов Бабеля „Конармия“, может подумать, что изначально он не был написан на иврите? Тема рассказа, его стиль и язык в переводе А. Шленского, свидетельствуют, что русский подлинник в данном случае является переводом с иврита. И этот рассказ благодаря переводу словно вернулся домой».

Лея Гольдберг, конечно же, намеренно играет с читателем, подталкивая израильских читателей к узнаванию ивритских коннотаций (в том числе стилевых и грамматических) в этом шедевре Бабеля.

«Возьмем предложения, вроде: („Илия, сын Азриила. — Д. Р.) великий в суждениях, знатный в размышлениях, боровшийся разумом против забвения“, и даже предложение из авторского описания: „Четыре поколения лежат в этой усыпальнице, нищей, как жилище водоноса“. Ведь их источник — тот источник, что таится в душе, — это ивритские тексты. И приятно видеть эти рассказы в этом переводе, когда они приходят к нам без всяких околичностей. Читатель, владеющий русским, дивится: каким образом автор этого рассказа сумел передать на прекрасном русском языке этот ивритский стиль, если почти все переводчики наших древних книг на русский язык так непростительно грешили либо против ивритского подлинника, либо против русского языка (включая и русский перевод Танаха)».

Гольдберг снова подчеркивает, до чего «ивритский» писатель Бабель, какая ивритская музыка звучит в его слове, в отличие от столь многих авторов и столь многих переводов, в том числе переводов Священного Писания (даже переводы Библии на русский, по словам Гольдберг, звучат не столь органично и подлинно, не так по-ивритски, как творения Бабеля).

Гольдберг прежде всего пытается описать язык Бабеля:

«Мы различаем в его творчестве по меньшей мере четыре языковых пласта: (а) виртуозный язык писателя, непогрешимый в грамматическом и стилистическом отношении и тем не менее индивидуальный, особенный; (б) поэтический торжественный язык, за которым различимы интонации библейской поэтической речи; (в) еврейско-русский язык и язык одесситов из мира людей вне закона (очевидно, лишь когда писатель передает нам прямую речь или делает рассказчиком человека вроде Бени Крика); русский язык, в котором различимо влияние идиша, когда его еврейские персонажи кое-как изъясняются по-русски. Интересно, что в переводе Шленского все эти четыре языковых оттенка сохранены и иврит в точности следует за русским подлинником».

Здесь снова, читая мастерский разбор Гольдберг, удивляешься, почему столь многие люди упустили «еврейскость» (и, согласно Гольдберг, даже «израильскость») стиля и обертонов в творениях Бабеля. Проницательный анализ Гольдбег, быть может, наиболее близок и полон значения для еврейского, израильского читателя, но он также представляет собой общую интерпретацию намеренно выбранного Бабелем стиля письма. Этот анализ заслуживает значительно большего внимания литературоведов.

«Но мы привели здесь этот короткий рассказ не только для обсуждения языка Бабеля. Да и слово „рассказ“, вообще говоря, не подходит к нему, он скорее похож на стихотворение в прозе. Читатель, который знает, что это козинское кладбище где-то на Волыни нежданно-негаданно возникает посреди цикла рассказов о Гражданской войне после Октябрьской революции в России, спрашивает себя: кто же этот пишущий (здесь и далее выделено Л. Г. — Д. Р.) и перед кем встает образ четырех поколений хасидских раввинов на Волыни и глубины еврейской истории, запечатленный в безгласных камнях, говорящих своими ивритскими надписями в той жалкой усыпальнице, „нищей, как жилище водоноса“? Ведь пишущий приходит на это кладбище с отрядом казаков Буденного. И именно этот еврейский казак вспоминает погромы 1648–1649 годов и „склеп рабби Азриила, убитого казаками Богдана Хмельницкого“. Ведь Бабель, как кажется, сбросил с себя все путы традиции и пошел к миру революции, и войны, и грез о свободе и равенстве всех народов, — а еврейская хасидская традиция следует по пятам за ним и за его поэтическими строками, и то, что называется архетипом его памяти, он черпает в истории своего народа, в квадратных буквах, из воспоминаний, которые являются не только воспоминаниями его детства, но и памятью поколений, диктующей ему не в одном лишь этом рассказе».