Декабристы и русское общество 1814-1825 гг - Вадим Парсамов

Понятия «тиран» и «деспот» расходятся и у Пестеля. Деспот – тот, кто властвует сам, не признавая законов. Отсюда – самовластье. Тиран – тот, кто использует власть во зло. Отсюда – зловластье. Таким образом, у Пестеля, как и у Руссо, понятие «тиран» более широкое, чем понятие «деспот».

Сложные греческие слова демократия и охлократия, в которых совпадают вторые части (власть) и расходятся первые (народ – чернь), Пестель заменяет русскими двукоренными словами с иной смыслоразличающей структурой. Он сближает первые части, переводя их обе как народ, и различает вторые, заменяя их существительными, производными от глаголов «державствовать» и «властвовать». В итоге получается народодержавье и народовластье. Если в греческих словах смысловой эффект зависит от того, в чьих руках находится власть, народа или черни, то для Пестеля вопрос решается не столько в плане кто правит, сколько как правит. Так же обстоит дело и с другими терминами. В переводе Пестеля смысловая антиномия этих слов раскрывается в противоположных значениях, придаваемых им глаголами «державствовать» и «властвовать». Для Пестеля эти слова – политические антонимы. «Державствовать» происходит от слова «держава» и означает законный, то есть санкционированный народом образ правления. Глагол «властвовать» следует понимать в значении «управлять властно, господствовать, распоряжаться»[447].

Различие между народодержавьем и народовластьем также восходит к Руссо. В первом случае имеется в виду демократия, когда народ, управляя сам собою, осуществляет то, что Руссо называл общей волей. Во втором случае имеется в виду охлократия, когда народ распадается на отдельные индивидуумы и стремится к воплощению того, что Руссо определял как волю всех. Аристократию, правящую в интересах общей воли, Пестель называет вельможедержавьем, а олигархию, осуществляющую правление в эгоистических интересах кучки аристократов, – вельможевластьем. Аналогичным образом он противопоставляет монархию и деспотизм. Самодержавье – это полномочия, переданные народом одному человеку для реализации общей воли, а самовластье – несанкционированное народом присвоение его прав в интересах одного правителя-деспота.

Наделяя вслед за Руссо народ высшей властью, Пестель стремится прояснить не характер власти, а характер народа. Власть абсолютна, и этим все как бы все сказано, а русский народ – это то, что еще предстоит создать. А пока это не произойдет, власть сосредоточивается в руках Временного революционного правительства, прообразом которого для Пестеля, как можно полагать, являлась якобинская диктатура.

С. П. Трубецкой привел в своих воспоминаниях любопытный эпизод из заседания Союза спасения: «При первом общем заседании для прочтения и утверждения устава Пестель в прочитанном им вступлении сказал, что Франция блаженствовала под управлением комитета общей безопасности. Восстание против этого утверждения было всеобщее, и оно оставило невыгодное для него впечатление, которое никогда не могло истребиться и которое поселило навсегда к нему недоверчивость»[448]. Это высказывание Пестеля привело в недоумение некоторых историков. М. В. Нечкина писала, что, с какой стороны Пестель восхвалял Комитет, «установить не удается»[449]. С. С. Ланда, полагая, что в 1817 г. Пестель был еще недостаточно революционен для такого рода высказываний, предложил считать, что Трубецкой ошибся и что в действительности Пестель произнес эти слова не в 1817, а в 1824 г.[450]Но тогда придется допустить, что Трубецкой ошибся как минимум дважды, так как в 1824 г. никакой устав не утверждался. Кроме того, в 1824 г., когда перед Пестелем стояла задача объединения Северного и Южного обществ на основе выработанной им программы, вряд ли он стал бы ссылаться на якобинскую диктатуру. Высказывать идеи в столь резкой форме означало бы добиваться противоположного результата. К тому же имеется свидетельство М. И. Муравьева-Апостола о том, что свою мысль о временной диктатуре революционного правительства Пестель высказал в более мягкой и в силу этого более приемлемой для большинства форме, приведя в пример вместо якобинцев Вашингтона. «Пестель доказывал, – писал в следственных показаниях М. И. Муравьев-Апостол, – что главная ошибка, которая препятс[т]вовала введению нового порядка вещей, состояла в том, что люди, которые делали переворот, полагали, что можно прямо из старого порядка войти в новый. Он доказывал свое мнение о сем успехом, который Северная Америка имела в достижении своей цели потому единственно, что она имела Времянно правление сильное и ничем не остановленное в своих действиях – что сие времянное Правление находилось в Особе Вашингтона, который был Военный и Гражданской начальник Америке»[451]

Можно предположить, что Трубецкой исказил форму высказывания, сделав его парадоксальным (блаженство и революция – понятия несовместимые) и одновременно наполнив своим внутренним несогласием. Однако сама идея Пестеля о целесообразности якобинской диктатуры не должна вызывать сомнений. В ходе дебатов в 1817 г. он вполне мог привести якобинцев в качестве положительного примера. Поэтому следует полностью согласиться с Е. Л. Рудницкой, утверждающей, что «недвусмысленная приверженность Пестеля к якобинским методам утверждения государственного и социального правопорядка сопровождалась сосредоточенными раздумьями над принципами будущей Российской государственности»[452].

Не только Пестелю, но и некоторым другим декабристам правительственный террор казался неизбежной в тогдашних условиях Франции мерой. Другой член Союза Спасения, М. С. Лунин, спустя много лет будет возлагать ответственность за якобинский террор на верхи французского общества, включая и королевскую семью, «предавших дело своей страны». Если бы в самом начале революции знать применила «немного картечи и несколько ударов палкой», то это предотвратило бы «потоки крови, пролитые топором террористов»[453]. Близкий к Пестелю декабрист А. В. Поджио вполне определенно оправдывал якобинский террор враждебными действиями по отношению к Французской революции сторонников старого режима и европейских государств: «Конвент должен подавить внутреннего и внешнего врага! Эшафот против первого; 14 армий против другого!»[454].