Декабристы и русское общество 1814-1825 гг - Вадим Парсамов

Оригинал этого письма написан по-французски, только речь крестьянина для сохранения колорита приводится по-русски[421]. Выражать патриотические идеи, преследующие воспитательные цели, на французском языке не было личной особенностью И. Б. Пестеля. Аналогичным образом, как мы видели[422], поступал и М. Ф. Орлов, когда в письме к С. Г. Волконской, написанном по-французски, советовал ей заставлять ее детей писать только на русском языке. Французский язык для того круга, к которому принадлежали Пестели и Орлов, был наиболее нейтральным средством общения. И. Б. Пестель мог вполне учить своих детей любить Россию на французском языке. Приведу еще один пример в переводе с французского письма, посланного И. Б. Пестелем своим детям в Дрезден: «Я очень рад слышать от Зейделя, что вы продолжаете любить ваше отечество. Вы должны его любить за те благодеяния, которыми родные ваши пользуются здесь со времени водворения нашего семейства в этой стране: Россия есть наше отечество в течение ста лет»[423].

Хотя И. Б. Пестель и М. Ф. Орлов пишут примерно одно и то же на одном и том же (французском) языке, в их позиции есть существенное различие. Орлов пишет своей великосветской знакомой на языке света и использует его для пропаганды декабристских идей. Французскому языку светского общества в его сознании противопоставляется русский язык как средство патриотического воспитания. Европеизированная светская культура должна быть вытеснена культурой национальной. Русский и французский языки выступают в данном случае как антонимы. В письмах И. Б. Пестеля соотношение этих языков имеет иное функциональное значение. Писать детям в Германию по-французски для него значит писать не по-немецки. И. Б. Пестель сохраняет внешнюю точку зрения на Россию, помня о первоначальной родине своих предков: «Россия есть наше отчество в течение ста лет (курсив мой. – В. П.)». Русская культура перед ним предстает как культура двуязычная, поэтому патриотическое воспитание не исключает, но подразумевает знание светских норм. Наряду с многочисленными признаниями в любви к русской нации и русскому языку в письмах И. Б. Пестеля к сыну встречаются практические советы, касающиеся светской жизни и способов быстрой служебной карьеры. Таким образом, русский и французский языки, дополняя друг друга, являются синонимами. Любовь к русскому языку не противоречит частому использованию французского языка даже в целях патриотического воспитания. Языковая позиция самого П. И. Пестеля была ближе к позиции Орлова, чем собственного отца.

Русский язык как маркированное средство общения, в отличие от французского, использовался тогда, когда было важно не только что сказать, но и как сказать. П. И. Пестель объяснял свой переход из масонской ложи «Amis réunis» в ложу «Трех Добродетелей» тем, что «в оной употреблялся русский язык, а в первой французской»[424]. И хотя, как показал Н. М. Дружинин, «предпочтение русского языка не играло решающей роли в его симпатии к избранной ложе»[425], сама мотивировка представляется примечательной, тем более что знание языка в данном случае не может служить критерием.

«Русская правда» среди декабристов была известна на двух языках: французском и русском. На французский ее переводили А. П. Барятинский[426]и С. И. Муравьев-Апостол[427]. Сам Пестель писал по-французски предварительные наброски к главе о верховной власти[428]. Французский язык обеспечивал «Русской правде» более широкий круг читателей. И им можно было бы вполне ограничиться в дальнейшем, но «Русская правда» должна была стать тем прибавлением к Манифесту Сената, которое Пестель называл «un cadre en grand de la Constitution»[429]. Таким образом, она оказывалась не просто описанием пестелевского государства, но и сама была его неотъемлемой частью. Отсюда необходимость русского языка как знака национально-русского государства.

Итак, в государстве, которое замышлял Пестель, все должно быть русским. При этом под русским понималось не то, что реально существует в России, а то, что могло быть истолковано как русское, то есть некий набор знаков, неконвенционально выражающих национальную специфику. Соответственно, те элементы русской культуры, которые могли быть истолкованы как европейские, то есть заимствованные, или же национальная этимология которых была затруднена, подлежали замене на русские эквиваленты. Движение вперед мыслилось Пестелем как обретение национальных корней, следовательно, весь путь национального развития от истоков до современного ему общества признавался ошибочным и подлежал замене. В результате создавалась довольно простая историософская схема: первоначальное благо – дальнейшая порча – национальное возрождение.

Первоначально существовали справедливые государства, основанные на общественном договоре и природном равенстве людей. В Европе это были греческие республики и республиканский Рим, а в России – Новгород и Псков. В дальнейшем «со времени нашествия варваров»[430]появились привилегированные сословия. Наступила «эпоха расцвета знати. Это было то доброе старое время, когда можно было безнаказанно душить и грабить, когда старые замки были настоящими притонами титулованных разбойников. Это знать была главной силой в государстве. Над ней возвышалось подобие монарха, зачастую недостаточно сильного даже для того, чтобы оградить себя самого от притязаний и оскорблений этой надменной знати, а ниже ее стояли крепостные люди, ее рабы. Рядом с ней существовало имевшее еще больший вес духовное сословие. Вся власть коего исходила из римского епископа, притязавшего, под название Папы, на звание наместника св. Петра и объявившего себя, пользуясь суеверными настроениями эпохи, верховным судьей над монархами и над державами. Можно себе представить, чем должно было быть подобное воинство, возглавляемое таким правителем и руководившее всеми умами призрачной силой ужаса, которую оно умело им внушать. Знать основывала свои притязания на праве завоевателя, на своем мече, на своей военной доблести, духовенство – на своем духовном авторитете, на кадиле, на своей образованности. Монархи были совершенно бессильны перед ними. Народы страдали, не смея роптать»[431].

Эти преступления имели и другую сторону. Невольно они порождали стремление к добру и справедливости: «Течение веков, которое ничто не может остановить и которое рано или поздно сметает на своем пути все памятники, воздвигаемые заблуждениями и страстями, коснулось и этого порядка вещей. Из бездны зла стало возникать добро»[432]. В результате была подготовлена современная Пестелю эпоха революций, которые он называл «духом времени».