Эти опавшие листья - Олдос Хаксли

Иногда она сразу стартовала с темы любви, но без особого успеха. Челайфер вежливо соглашался с каждым ее словом, а когда миссис Олдуинкл начинала наседать, желая узнать его мнение по данному вопросу, произносил:

– Я ничего не знаю об этом.

– Но вы обязаны знать, – настаивала она. – У вас должна быть своя точка зрения. Вы же наверняка имеете опыт.

Челайфер качал головой.

– Увы, – печально вздыхал он, – никакого опыта у меня нет.

Это было безнадежно.

– Что мне делать? Как поступить? – в отчаянии задавала вопросы миссис Олдуинкл в ночные часы.

Вооруженная всей мудростью своих восемнадцати лет, Ирэн предлагала наилучший выход из положения: перестать думать о нем. По крайней мере в таком смысле. Миссис Олдуинкл не соглашалась. Она полюбила, потому что верила в любовь, желала любви, и повод для нового страстного романа подвернулся сам собой. Она спасла поэта от гибели. Как же могла она не влюбиться в него? И хотя обстоятельства и сама личность являлись в основном плодами ее воображения, она влюбилась почти сознательно в эти обрывки своих фантазий. Но вот для того чтобы избавиться от влюбленности, пути не существовало. Романтические вожделения пробудили гораздо более глубинные инстинкты, смягченными и олитературенными проявлениями которых они, по сути, являлись. Мужчина молод, хорош собой. Это факты, а не плоды фантазий. И эти низменные желания, пробужденные ото сна, получившие ясную цель для удовлетворения – как теперь их можно загнать обратно? «Он – поэт. Из любви к поэзии, по страстности своей натуры и еще потому, что я спасла его, моя влюбленность в него была неизбежной». Ах, если бы все исчерпывалось только этим! Тогда у миссис Олдуинкл оставалась бы возможность последовать совету Ирэн. Но из темных глубин и неизведанных пропастей ее естества доносился другой голос: «Он молод. Красив. Дни жизни каждого из нас сочтены и быстротечны. Я старею. Но мое тело томится любовной жаждой».

Как же могла она перестать думать о нем?

– А вдруг он тоже полюбит меня, хотя бы немного? – продолжила миссис Олдуинкл, получая извращенное удовольствие от мучений, которые причиняла сама себе. – Вдруг он ответит на мое чувство, поняв причины моих поступков, прочитав мои мысли, потому что прежде всего я сама люблю его, восхищена его творчеством, понимаю чувства художника и умею проникаться ими. Но не отпугнет ли его мой уже преклонный возраст? – Она уперлась взглядом в зеркало. – У меня старое лицо.

– Вовсе нет! – возразила Ирэн.

– Я покажусь ему отвратительной, – не унималась миссис Олдуинкл. – Этого окажется достаточно, чтобы оттолкнуть его от меня, пусть даже он обнаружит во мне иные привлекательные черты. – Она глубоко вздохнула. Слезы медленно заструились по обвислым щекам.

– Не надо так говорить, тетя Лилиан! – воскликнула Ирэн. – Не надо!

Слезы навернулись на глаза ей самой. В этот момент она сделала бы все, только бы вернуть счастье тете Лилиан. Ирэн обняла ее за шею и поцеловала.

– И не печальте себя так сильно, – прошептала она. – Просто больше не думайте об этом. Что особенного в этом мужчине? Почему он так важен для вас? Вам следует думать прежде всего о многих людях, которые действительно вас любят. Например, я, тетя Лилиан. Я люблю вас очень-очень…

Миссис Олдуинкл довела себя страданиями до определенной степени успокоения. Она промокнула слезы из уголков глаз платком.

– Если буду рыдать, – сказала она, – то стану и вовсе некрасивой.

Наступило молчание. Ирэн продолжала расчесывать волосы тети, она уже надеялась, что мысли той направлены в другом направлении.

– По крайней мере, – сказала миссис Олдуинкл, прерывая долгую паузу, – тело у меня молодое.

Эта реплика расстроила Ирэн. Ну почему тетя Лилиан не могла думать ни о чем другом? Однако ее расстройство скоро перешло в смущение, в смятение и даже в стыд, когда миссис Олдуинкл решила продолжить тему и ударилась в интимные физиологические подробности. Несмотря на пять лет школы тетушки Лилиан, на сей раз Ирэн была в шоке.

– Только мы с вами вдвоем, – произнес мистер Кардан ближе к вечеру, когда после появления мистера Челайфера минули уже две недели, – не участвуем в этом.

– Не участвуем в чем? – спросил мистер Фэлкс.

– В любовных играх, – ответил мистер Кардан.

Он смотрел вниз через край балюстрады. На следующей террасе под ними медленно прохаживались Челайфер и миссис Олдуинкл. Уровнем ниже можно было разглядеть мелкие и будто приплюснутые силуэты Кэлами и мисс Триплау.

– А еще двое, – продолжил мистер Кардан, словно подводя итог мысленному подсчету, который они с собеседником вели молча, одними глазами, – ваш молодой ученик и маленькая племянница отправились вверх по склону холма. Хотите поинтересоваться, в чем мы с вами не принимаем участия?

Мистер Фэлкс кивнул.

– Да. И правду сказать, мне не по душе обстановка в этом доме, – произнес он. – Конечно, во многих отношениях миссис Олдуинкл замечательная женщина. Однако…

– Понимаю, на что вы намекаете, – усмехнулся мистер Кардан.

– Буду рад, когда мне удастся увезти отсюда молодого Ховендена, – добавил мистер Фэлкс.

– Удивлюсь, если вам удастся увезти его одного.

– Здесь царит атмосфера моральной расхлябанности и вседозволенности… Не скрою, мне не нравится подобный образ жизни. Вероятно, во мне сильны классовые предрассудки, но я его решительный противник.

– У каждого из нас есть свой любимый изъян, – заметил мистер Кардан. – Вы забываете, мистер Фэлкс, что нам может не нравиться образ жизни, который ведете вы сами.

– Не могу согласиться, – возразил мистер Фэлкс. – Разве можно сравнивать мой образ жизни с тем, как живут обитатели этого дома? Я непрестанно тружусь во имя благородной цели, отдаю всего себя на благо общества…

– А вот мне доводилось слышать мнение, – перебил его мистер Кардан, – что нет более утонченного наслаждения, сильнее опьяняющего чувства, чем то, которое получаешь, обращаясь с речью к огромной толпе, а потом заставляешь ее двигаться в указанном тобой направлении. И еще утверждают, что испытываешь острое удовольствие от грома аплодисментов. Причем люди, познавшие и то, и другое, считают, будто блаженство от власти предпочтительнее хотя бы потому, что длится гораздо дольше всех услад, какие могут дать нам вино или любовь. Нет-нет, мистер Фэлкс, у нас столько же оснований осуждать вашу моральную расхлябанность, как у вас – нашу. Я всегда считал, что самые острые, гневные статьи против сквернословия и откровенных описаний в литературе появляются именно в тех периодических изданиях, чьи редакторы известны как законченные алкоголики. А коррупцию в наши дни более всех клеймят с высоких трибун проповедники и политики с непомерно раздутым тщеславием, рвущиеся к власти и влиянию, не стесняясь в средствах. Одно из величайших завоеваний девятнадцатого века состояло в предельном сужении понятия «аморальный» в чисто практических целях и до такой степени, что вне морали были поставлены только те, кто слишком много пьет или чрезмерно предается любовным утехам. А остальные, повинные во множестве других смертных грехов, получили возможность с негодованием смотреть сверху вниз на распутников и пьяниц. И пользуются ею при каждом удобном случае до сих пор. Особое отношение всего лишь к двум смертным грехам из семи – величайшая несправедливость. И от имени прелюбодеев и выпивох я выражаю громкий протест против подобной дискриминации. Поверьте мне, мистер Фэлкс, мы достойны порицания нисколько не больше вас, то есть всех остальных. И в сравнении с некоторыми вашими политическими союзниками я чувствую себя вправе почитаться чуть ли не святым.